Он ненавидел быть слабаком. Он не хотел, чтобы его слабости замечали. Но он был сильным. И потому нашел в себе силы не оттолкнуть человека, который мог принять в нем даже слабость.

— Мукуро-сама… — когда часы утихомирили бешеный пульс, а руки перестали колоть сотни раскаленных игл, она решилась разрушить тишину. И это не было неуместно, как крик совы. — Можно рассказать кое-что?

— Что-то, чего я еще не знаю? — попытался пошутить он, но привычный тон показался абсурдным даже ему самому.

— Да, — Хром не обратила на абсурд никакого внимания, словно не заметила его. И сердце трупа ударило о ребра, послав мозгу шифровку: «Она умеет видеть больше, чем кто бы то ни было».

— Ну попробуй…

— Когда я лежала в больнице, — фокусник напрягся, но тонкие пальцы, нежно сжимавшие его собственные, не дали ему прервать болезненный рассказ. Ведь если она сама решила об этом вспомнить, значит, он не должен защищать ее от этой боли. Или же?.. — родители меня не навещали. Им сказали, что я не выживу, если не пересадить мне органы, и потому они ко мне ни разу не зашли. Я слышала, как мама говорила в коридоре, что отдавать мне почку глупо, ведь у них самих еще вся жизнь впереди…

И снова мощный удар сердца, словно решившего пробить грудную клетку. «Твари». Алым пятном вспыхнула ярость, но тут же была смыта ледяной водой в сток. Алому не место в этом мире, иначе его станет слишком много, и в нем можно будет захлебнуться.

— Я тогда подумала, что точно умру. И уже себя похоронила. Никто об этом не знает, но я лежала на аппаратах искусственного дыхания в сознании. И придумывала для себя эпитафии. Глупо, наверное, но мне хотелось, чтобы на могильной плите — обязательно черной, мраморной — выбили красивую надпись. Я перебирала в голове сотни фраз, но никакая не нравилась. Я всё думала, что могло бы порадовать меня и одновременно не слишком расстраивать тех, кто ее прочитает? И не могла придумать. А когда мама с папой отказались от пересадки хотя бы почки, которую врачи нашли, потому что всего одна пересадка меня бы не спасла… — голос девушки задрожал, но она покрепче сжала руки иллюзиониста, смотревшего в темноту, и закончила: — Я тогда поняла, что хотела бы увидеть на своей могиле. «Помним и любим, Наги». Глупо. Потому что мне бы этого не написали. И эта фраза раздражала бы родителей. А смотрителям кладбища проще оттирать плиты с одним именем и датой, чем с лишними надписями. Но я подумала, что это всё, что мне нужно. Никакие другие надписи не нужны, даже имя и даты. И знаете… я понимала, что этой надписи никогда не будет. Поэтому, когда мне стало чуть лучше, нацарапала ногтем на тумбочке: «Помню и люблю, Наги». Врачи сказали родителям, что улучшение — верный признак скорой смерти. Но… я себя уже похоронила.

Мукуро вздрогнул, но повел плечами, не желая показывать девушке, что ее слова его задели. Луна снова выплыла из-за туч, светлые квадраты расчертили пол, и Мукуро подумал, что футболка осталась в ванной, а потому его худое, слишком худое тело снова увидит тот, кому он не хотел показывать свои слабости. Только почему-то сейчас это было не важно.

— Я лежала и просто ждала смерти, даже представляла, что кровать — это гроб. Хотела смириться заранее, чтобы не стать призраком… да и вообще. Но я всё-таки хотела жить. Знаете, я ведь смирилась тогда, правда, и мне было всё равно, найдут доноров или нет. Но я сама не понимала, что хотела жить. А когда заснула и увидела на берегу реки Вас… я это поняла. Вы протянули мне руку и сказали, что я не должна умирать. Позвали меня с собой… Я впервые была кому-то нужна.

Третий удар. И ненавистное число «три», в удвоении дающее «шесть», не вызвало раздражения. Потому что сердце, врезавшись в ребра, внезапно ускорило свой бег. А у трупов не бывает такого бешеного сердцебиения.

— И я поняла, что мне еще рано сдаваться, рано умирать. Пока есть хоть один человек, которому я нужна, я буду жить — ради него. А еще я поняла, что на самом деле не хотела умирать. Там ведь уже не будет никого, кому я буду нужна, и не будет даже шанса его найти… Знаете, когда я очнулась, и у меня были иллюзорные органы, я зачеркнула эпитафию. Самой себе ее писать было глупо. Я ведь была еще жива, хоть и думала, что это не так. А еще… это были мои слова. А значит, никто бы меня не помнил. Поэтому… не хороните себя заживо, Мукуро-сама. Не запрещайте себе по-настоящему жить.

Он вздрогнул. На этот раз — по-настоящему, даже не пытаясь этого скрыть. И сердце, сорвавшееся в галоп, аритмичной морзянкой выбило: «Ты не труп. Плевать на имя. Потому что она верит, что ты еще жив. Верит в тебя. Верит… в чудо». Чудеса — прерогатива иллюзионистов. Они создают чудеса, обманывая всех вокруг, но отлично знают, что иллюзии лживы. Чудес не бывает, если их создавать Пламенем Тумана, фантазиями и сказками. Но что если чудо попытается создать настоящее, реальное тепло ладоней, не желающих лгать?

— Я итальянец. Переставай добавлять к моему имени суффикс «сама»… Это ни к чему, Наги.

Она непонимающе посмотрела на него, а затем улыбнулась. Потому что в синей, неизувеченной страшными опытами радужке теплилась жизнь. Впервые за долгие годы.

— Хорошо, Мукуро… сан?

— Просто «Мукуро», — поморщился иллюзионист и перехватил ее ладони. Он всё так же смотрел на пол, но уже не на черные разводы тьмы, а на светлые лунные блики.

— Хорошо, — румянец залил бледные щеки, а иллюзионист вдруг спросил:

— Ты видела родителей, Наги? После исцеления?

Кровь отхлынула от щек Хром, и она опустила взгляд на тот самый лунный пол, сияющий, словно гладь ночного пруда.

— Видела.

— Что они сказали?

— Что я могу идти, куда хочу, раз так решила.

С каждым словом ее речь становилась всё тише, а его — всё решительнее.

— Ты не стала нужна им, даже чудом выжив?

— Нет…

— И ты всё еще хочешь жить?

— Да…

Девушка задрожала, болезненные воспоминания, о которых она не хотела говорить, вспарывали сознание острым скальпелем. А непривычный, настороженный, решительный, но без толики фальши голос, задававший жестокие вопросы, казался беспощадным палачом, решившим вырвать из жертвы правду. Но Мукуро и был палачом. Стал два часа назад, чтобы заплатить за грехи. Зачем же он начинал жизнь после финала с жестоких слов?..

— А твоя эпитафия не изменилась? Ты хочешь, чтобы после смерти тебя помнили?

Хром вздрогнула, и ее взгляд лихорадочно забегал по полу. Она не хотела давать ответ. Но и солгать не могла.

— Да… Мукуро-сама, я не…

Он не дал Наги договорить. Потому что не хотел причинять ей боль. Рокудо Мукуро, ставший палачом этим вечером, оставил слишком тяжелую, чуть не сломавшую его маску в подвале. И девушке, которая сумела залечить его раны и подарить веру в чудо, он мог подарить только одно. Защиту от мира, который старался ее сломать. Ведь если человек сам решил причинить себе боль, нужно не оберегать его от агонии, а помочь ее пережить.

— Без суффикса, — тихо сказал он, и ее дыхание замерло.

Безумно худые, но очень сильные руки бережно обняли ее, крепко прижимая к телу, испещренному сотнями шрамов, украшенному выпирающими ребрами, истерзанному сотнями мурашек, разом пробежавших по коже, раньше отказывавшейся ими покрываться. И слыша бешеное биение его сердца рядом со своим ухом, Хром вдруг поняла, что ее собственное сердце тоже сорвалось в галоп. Безумный, неритмичный, странный. Единственно возможный.

Часы размеренно тикали, стройным маршем отсчитывая исчезавшие секунды. Хром не решалась пошевелиться, боясь даже вздохнуть, — ее не собирались отпускать, и девушка закрыла глаза, боясь поверить в чудо, но отчаянно ловя каждое ощущение, чтобы сохранить его в золотой копилке воспоминаний. Копилка была почти пуста, лишь на дне перекатывались несколько кадров из детства, ошейник погибшего в аварии щенка, за которым Наги выбежала на дорогу, да пара писем интернет-друзей, растворившихся в небытии после трагедии. Больше всего в ней хранилось воспоминаний о Рокудо Мукуро, но таких, как те, что сейчас Хром боялась разрушить неосторожным движением, там еще не было.