Вода бурлила, унося чистую пену в сток. Белый обмылок скользнул по пластику мыльницы, в который раз оказавшись в мокрых ладонях.

Куртка парня лежала в стирке, как и вся его повседневная одежда, которую он не хотел надевать больше никогда в жизни. Иссиня-черные волосы, пропитавшиеся потом и уже не похожие на иглы дикобраза, а скорее напоминавшие влажную паклю, были закованы в привычный «хвост», который ему хотелось развязать, чтобы сунуть голову под кран. Но нет, сначала…

Мыло упало на пластик с глухим стуком, словно кости скелета столкнулись в гробу.

Отмыться. Ему необходимо было отмыться. От темноты, что его окружала. От ненависти, которой почему-то он больше не чувствовал, но которую слишком отчетливо помнил. От крови, которая давно умчалась в канализацию к другим нечистотам.

Крики еще звенели в ушах, и мирная тишина казалась неправильной. Ее надо было уничтожить… хотя бы плеском воды.

Где-то далеко ухнула сова, Мукуро поежился. Он любил сов, они казались ему символом мудрости, но сейчас были неуместны. Только не в этой тишине, только не в ночь, когда он понял, как сильно ошибался, не под аккомпанемент уже не красной, но всё такой же мерзкой воды из труб!

Хотелось плакать. Но руки в который раз взяли кусок мыла, от которого остался лишь небольшой обмылок.

— Чёрт. Чёрт. Чёрт.

Он молчал. Он не знал, кто это сказал. Может быть, кусок мяса в подвале, который совсем недавно смотрел на него с таким презрением? Может быть. Потому что Рокудо Мукуро не мог проявить слабость, не мог переживать из-за какой-то пытки, не мог стараться выкинуть из головы страшные проклятия и стоны. Не мог. Он просто смывал с пальцев — не дрожавших, не сбивавшихся с ритма — чужую кровь. А где-то в подвале человек, больше не похожий на себя, хотел что-то сказать, но не мог.

«Ух!»

Мукуро захотелось кинуть в сову за окном чем-нибудь тяжелым. Но он даже не обернулся, и лишь сделал напор ледяной воды в раковине еще сильнее. Кран на максимум, брызги во все стороны. Черная футболка обрела украшения в виде темных пятен. Мукуро ненавидел темные пятна — именно сейчас он их ненавидел. И даже зная, что это всего лишь вода, скинул футболку.

Рокудо Мукуро убил огромное количество людей. Его душа помнила, как безучастно столетиями пронзала грешников трезубцем. Но он никогда в жизни не вырывал людям ногти, не дробил кости, не прижигал кожу… до этой ночи. И он не хотел об этом вспоминать. Но он помнил.

Рокудо Мукуро заплатил. И продолжал платить собственной памятью.

— Чёрт. Чёрт.

Монотонно, ритмично, раз за разом кусок мыла становился тоньше. Что будет, когда он исчезнет? Зеркало, неспособное отразить лихорадочный блеск глаз из-за темноты, разобьют в приступе ярости? Или ладони продолжат тереть друг друга, пока не смоют кожу вместе с кровью? Он ненавидит кровь!

Луна заглядывала в комнату, не в силах проникнуть в ванную, и иллюзионист порадовался бы этому, если бы мог сейчас хоть чему-то радоваться. Но он не мог ни улыбнуться, ни уронить хоть одну слезинку. Он был сильным. Он хотел быть сильным. А еще он знал, что должен был заплатить.

Потому что за ошибки всегда приходится платить.

— Чёрт!

Мыло почти исчезло, сова ухала, словно насмехаясь над человеком, который больше не верил в собственную мудрость, а темнота играла с луной в салки, не желая отдавать ей ни пяди земли. Тучи вступали в спор, примкнув к темноте, а звезды ехидно подкалывали врагов луны, тонкими иглами пронзая черное небо. Все спали, не замечая этой игры, не слыша тихого потрескивания часов и вторящей им совы. Не зная, что в подвале доктор Шамал оказывал первую медицинскую помощь выжившему человеку, рассказавшему всё, что знал о химикатах, способных воздействовать на эмоции.

Бесполезно.

Кровь, которой уже не было, не хотела смываться с рук, давно замолкшие крики отказывались растворяться в темноте. Мукуро подумал, что может сломаться. Впервые в жизни. Потому что никогда прежде он не доводил людей до агонии. Планомерно, ритмично, эффективно. Словно средневековый палач.

Рокудо Мукуро не был палачом, и он почти сломался, примерив слишком тяжелую для него маску.

Дверь еле слышно скрипнула в тот момент, когда обмылок исчез из рук иллюзиониста, скользнув в слив едва различимой белой полоской. Ладони с так и не задрожавшими за весь вечер пальцами продолжали смывать что-то, что уже не видели глаза, но чувствовала кожа.

— Мукуро-сама…

Это не сова. И это не ты. Обернешься? Ведь кто-то стоит за твоей спиной! За спиной, за спиной, за спиной!

Мукуро сделал шаг назад. Руки выскользнули из-под ледяной воды, и их тут же пронзили сотни горячих игл. А еще по ним словно что-то потекло. Что-то вязкое, как нефть, что-то горячее, как какао, что-то мерзкое, как…

— Мукуро-сама, не надо…

И ладони, вновь вернувшиеся под кран против воли своего хозяина, вдруг накрыли теплые, хрупкие, удивительно нежные пальцы.

— Не надо, не изводите себя…

— Уйди.

Сильные люди не любят, когда замечают их слабость. Слабые — ненавидят.

— Нет. Простите, Мукуро-сама, но… нет. Не сейчас.

Еще теплые, но уже начавшие замерзать под ледяной водой ладони сжались, не желая отпускать руки человека, которого хотели спасти.

— Уйди, Наги!

Ее имя, настоящее, не анаграмма его собственного, больно резануло по ушам. «Хром Докуро» — «Рокудо Мукуро» — «Шесть путей трупа». «Она же еще жива, зачем я день от дня ее убиваю?» Верный вопрос. Но задан слишком поздно. Точка невозврата уже пройдена.

— Нет. Я останусь с Вами.

«Почему? Почему, черт возьми?!» Хотелось кричать. Хотелось встряхнуть ее, вжать в стену и раз за разом повторять один и тот же вопрос в сотне вариаций. «Почему веришь мне?» «Почему остаешься со мной?» «Почему не боишься?» «Почему не можешь даже подумать о предательстве?» «Почему? Почему? Почему?»

«Почему ты меня любишь?»

Но ответ Мукуро уже знал. Этой ночью он услышал единственный ценный ответ. И дан он был на самый главный вопрос, хотя его никто не задавал.

«Потому что ты еще жив».

Жив. Как труп может быть жив? Как труп может быть кому-то нужен? Как труп может верить в чудо и видеть свет?.. Но он видел. Сегодня вечером в камере пыток он видел частицу света. И поверил в чудо, когда этот свет отказался оставить его один на один с болью и расплатой. А сейчас…

Мукуро обернулся. Хром стояла рядом, сжимая его ладони изо всех сил и словно стараясь защитить их от ледяной воды, замораживающей нервы… а может, от чего-то горячего, что давно уже растворилось в мыльной пене?..

Русалки превратятся в морскую пену, если принц их обманет. В чудеса нельзя верить, нельзя соглашаться на сделку, в которой шанс выигрыша слишком мал. Нельзя надеяться на счастье, если оно иллюзорно. Иллюзия — это обман. И трупу не стать живым. Он всего лишь лживая иллюзия, ненужная реальности…

— Мукуро-сама, пожалуйста, не прогоняйте меня.

— Почему? — устало.

— Я ведь нужна Вам… — тихо. И еще тише: — А Вы мне…

У волшебных сказок всегда счастливый конец. У реалистичных сказок — печальный. Но никто не знает, что фатум предопределил для него. И будет его сказка волшебной или…

— Я устал…

— Я знаю.

Она улыбнулась, и он ее не оттолкнул. Сова всё так же ухала где-то за окном, а тонкие, хрупкие ладони вытянули крепкие, плотно сжатые из-под ледяной воды, и кран уронил в сток последнюю слезинку. Тихо всхлипнул, словно прощаясь с жизнью, сплюнул. Но на него уже никто не обращал внимания. Рокудо Мукуро осмелился поверить в чудо. В то, что он на самом деле еще жив и имеет на это право.

Луна подмигнула, вынырнув из-за тучи, и спряталась за соседней. Двое иллюзионистов вышли из ванны и опустились на кровать, всё еще держась за руки и не глядя на игриво развлекавшуюся с ночью луну. Он ничего не говорил, а она просто продолжала сжимать его ладони, желая отогреть их. И часы начали тикать чуть громче, решив подарить иллюзорному покою ночи настоящие, живые звуки.