Тсуна положил голову на плечо девушки, прижавшись лбом к теплому махровому халату, и почувствовал, что мир вокруг изменился. Он думал, что никогда не совершит ужасных поступков — он совершил их. Он думал, что не все поступки можно простить, но его простили за то, за что сам он себя прощать не хотел. Он думал, что Киоко — недостижимая звезда, на которую можно смотреть, но к которой нельзя приближаться, ее можно оберегать и нельзя волновать, она должна просто быть, и ничего больше, но сейчас он наконец понял, что Сасагава Киоко была человеком, готовым поддержать в трудную минуту, поделиться своим теплом и забрать часть чужой боли. И Тсуне впервые в жизни не хотелось прятать от нее свою душу, не хотелось оберегать ее даже от самого себя — он согласился принять ее помощь и отдать часть боли, душившей сильнее пеньковой удавки.
«Если ты готов умереть ради друга, будь готов к тому, что друг отдаст за тебя жизнь. Потому что принимать людей — значит принимать не только их минусы, но и плюсы». Тсуна наконец понял, что это действительно справедливо.
Осторожно и нежно Киоко гладила парня по спине и, закрыв глаза, пыталась забрать хотя бы часть его ужаса, поделившись своим теплом. А может, любовью? Кто знает, об этом сейчас не думал ни один из них. Тсуна отпускал прошлое, позволив себе поверить в самого себя и в то, что он сумеет искупить все свои грехи, и не слышал ехидно ухавшей за окном совы. Он прислушивался к постепенно успокаивавшемуся сердцебиению той, что спасла его, и понимал, что его собственная сердечная мышца начинает сокращаться всё медленнее, всё спокойнее, всё увереннее.
— Мы поступили плохо, — наконец прошептал он. — Но Мукуро это было нужно. Я… этого уже не исправить. Но, может, я сумею сделать что-то, что хотя бы немного… — он вздохнул. — Гокудера говорит, карма бывает белая и черная. Если черного больше, мы попадаем в плохой мир, если белого — в хороший. Я постараюсь сделать так, чтобы белого было больше. И у меня, и у него… Чтобы хороших поступков с белой кармой было столько… сколько сможет перевесить это всё. Всё, что сегодня было. Я постараюсь. Сделаю всё, что смогу…
— Ты хороший друг, — улыбнулась Киоко, — даже сейчас думаешь не только о себе. За это я… за это я тебя и уважаю.
Торопливое окончание фразы. Совсем не то, что прозвучало в мыслях. Где-то далеко, в Книге Всезнания, Вольфрам Фукс закатил глаза и тяжело вздохнул, а Лия закрыла лицо ладонями и, шумно выдохнув, прошептала: «Что же вы всё никак не поймете? Раскрой наконец глаза, Тсунаёши!» И только Ребекка, стоявшая в тени ванной комнаты и наблюдавшая за всей этой сценой из темноты, едва заметно морщилась. «Не верь ей, — беззвучно шептали ее губы. — Никому не верь. Все предают. Людям верить нельзя». Но Тсуна не слышал ее. Он верил и не собирался отказываться от самого ценного, что было в его жизни.
Вера в людей может подставить спину для удара, а может спасти от сотен несчастий — зависит от того, в кого ты веришь.
Кровь запеклась, уродливой коркой покрыв лохмотья кожи. Рука начала наконец болеть, но Тсуна не хотел двигаться — он мечтал остановить время и никогда не запускать его вновь. Только вот времени было всё равно — оно двигалось вперед, не обращая внимания на желания смертных, и мерно отсчитывало ударами секундных стрелок каждый свой шаг. Луна попрощалась с небом и скрылась из виду. Горизонт расчертили розовые блики, с насмешкой покосившиеся на дом, укрывший отмытую уже от багрянца камеру. Люди начинали просыпаться, двери — хлопать, и уютная тишина с ласковыми объятиями, дарящими бесконечную нежность, была безнадежно утрачена.
Тсуна вздрогнул, когда дверь напротив громко хлопнула, и явно чуть не слетела с петель — Гокудера Хаято оповестил мир о своем плохом настроении. И его босс вынужденно отстранился от Киоко, бросив на нее тоскливый, печальный взгляд. Он не хотел ее отпускать. Но считал, что не имеет права удерживать. Робкий, наивный мальчик, не желавший замечать очевидного… Он просто боялся обжечься.
Киоко вздохнула и отпустила Саваду. Разочарование в ее взгляде не заметил бы только слепой, и Тсуна удивленно вскинул брови, но тут же одернул себя и решил, что ему просто показалось. Повисла неловкая пауза: Киоко смотрела на пол, теребя пояс бежевого халата, а Тсуна бегал взглядом по плинтусу напротив и хотел провалиться сквозь землю, одновременно с тем отчаянно мечтая обнять Киоко. Но еще одна дверь экстремально встретилась с косяком, и топот отправившегося на пробежку Рёхея заставил его сестру взять себя в руки и нехотя натянуть на лицо привычное выражение вежливого участия и неосведомленности. А затем ее взгляд упал на искалеченную руку Тсуны, и девушка всполошилась.
— Ох, Тсуна… кун, — именной суффикс вызвал раздражение у них обоих. Снова. — Надо обработать раны! Давай я перевяжу платком, и пойдем к доктору Шамалу, тут… ох, тут же зашивать придется, кошмар какой…
— Так мне и надо, — уверенно сказал Тсуна, и девушка, уже сбегавшая к комоду за чистым платком, замерла, прижимая его к груди. А затем медленно опустилась на колени перед Тсуной и, накрыв ладонью его правую руку, тихо сказала:
— Нет, не надо. Потому что искупать грехи надо хорошими поступками, а не болью. Не мучай себя, Тсуна-кун. Просто продолжай жить и не причиняй боли людям. Дари им улыбки. Это именно то, что нужно сделать.
Ее решимость передалась ему. И впервые за эту ночь Тсуна почувствовал, что к нему возвращаются уверенность, энергия и сила воли. Он слабо улыбнулся и кивнул, а в ответ получил счастливую, широкую, абсолютно искреннюю улыбку Сасагавы Киоко. И ему показалось, что такая улыбка идет ей куда больше, чем сдержанная полуулыбка идеальной «ямато надешико».
— Ты когда так улыбаешься, похожа на солнышко, — слова сорвались с губ прежде, чем Тсуна осознал, что произносит их вслух. Киоко замерла и изумленно воззрилась на тут же покрасневшего парня, забормотавшего извинения, но вдруг рассмеялась. Тихо, по-доброму, без тени иронии.
— Спасибо, Тсуна-кун, тогда, наверное, мне надо почаще улыбаться, — сказала она и начала перевязывать его руку кипенно-белым платком. Идеальная чистота была уничтожена коричневыми мазками, запекшаяся кровь не желала исчезать под саваном бесследно. Но на нее уже никто не обращал внимания.
— Я это… ну… Прости, я вел себя так… — пробормотал Тсуна, бегая взглядом по полу. Чувство стыда наконец перевесило.
— Не извиняйся, я понимаю. И никому не скажу, — улыбнулась Киоко, старясь не причинить боли продолжая накладывать повязку. — У всех бывают моменты, которые одному не пережить. Тогда нужно, чтобы друг подставил плечо. Я… Тсуна-кун, я мало что могу сделать, но если тебе будет плохо, я всегда подставлю тебе плечо.
— Потому что ты мой друг? — снова не подумав, спросил Тсуна, но в его голосе сквозила обреченность. Вот только Киоко не ответила. Она завязала углы платка аккуратным узелком и, не глядя на Саваду, прошептала:
— Просто положись на меня, ладно?
И Тсуна понял, что мир на самом деле изменился. Потому что… «Она не ответила. Она ведь не… Но она расстроилась, когда я отпустил ее — и тут, и на дороге. И вообще… но она же не?.. или?.. Не может же это быть правдой! Но… а если может?»
— Обещаю, — ответил Тсуна, напряженно вглядываясь в лицо девушки, сверлившей взглядом некогда белый платок. И на ее плотно сжатых губах тут же появилась счастливая улыбка, а глаза, цвета сахарной карамели, посмотрели на Саваду с благодарностью и… нет, ему не показалось. С нежностью.
«Да не может быть!» Но почему не может? Потому что ты «бесполезный тунец»? Потому что ты не веришь в себя? Потому что ты слабак? Но это неправда. И Киоко поняла эту истину гораздо раньше тебя самого.
— Спасибо, Тсуна… кун. — Румянец залил бледные щеки, а Саваде захотелось произнести имя сестры Рёхея без именного суффикса. Просто чтобы она тоже перестала называть его формально-вежливо. Но он не мог. Пока не мог.
— Тебе спасибо, Киоко… чан, — маленькая заминка, всего на секунду, но по выражению глаз Сасагавы Тсуна понял, что именной суффикс добавил зря. И сердце бешено забилось в груди, разрешая хозяину наконец перестать бояться. Он решил, что больше не будет убегать. Даже от возможного главного разочарования в жизни — от отказа и смеха в ответ на признание. Тсуна просто наконец поверил, что и его могут любить.
