– Перестаньте! Перестаньте кормить его виной и кровью, – продолжает Максим после паузы. – Вы не виноваты в смерти вашей матери! Ваш отец не виноват! Весь мир не виноват!

С последними словами из его тела будто уходит вся сила. Он расслабленно падает в ее объятия.

– Мама, – говорит он обычным голосом, – мне приснился плохой сон.

В тот момент он показался ей похожим на отца, который тоже пугал ее в детстве подобными «отключками», замирая с устремленными в одну, находящуюся где-то за пределами этого мира, точку выпученными глазами. До конца, не понимая причин своего страха, Катя схватила сына и прижала к себе. Отвлекая его разговорами, она старалась как можно дальше отвести его от края той пропасти, к которой он подошел в тот момент.

Если это сон, пусть он скорее забудется, пусть все воспоминания о нем сотрутся. Но она ведь знала, что в данном случае все не так просто. Это не был сон. Она видела и знала что это. Она боялась, что, то, что дремлет в ее душе, передалось и ее сыну. Что-то темное, как тень под фонарем на ночной улице. Что-то эфемерное как предсмертный выдох.

Отчасти для того, чтобы переключить внимание ребенка она предложила после обеда сходить в зоопарк и посмотреть на «больших кисок».

Макс согласился, хотя вид при этом у него был такой, будто он делает это исключительно ради нее.

Переключить его внимание и вернуть в реальный мир ей удалось, хотя поход в зоопарк и обернулся небольшой катастрофой. У первой же клетки Максим встал и, показывая на печального и худого тигра спросил:

– Почему киска плачет? Она болеет? Ей больно?

Маленький тигр испугано забился в дальний угол. Из больных конъюнктивитом глаз сочился гной, который ее сын принял за слезы, сквозь шерсть проглядывали ребра, хвост облысел от лишая.

Катя не нашла что ответить сыну, и предложила ему пойти купить мороженного, а на котиков посмотреть потом. К ее облегчению Максим согласился.

Почему же ее тогда так напугала отрешенность Максима? Его похожесть на ее отца? Она почти не помнила родителей тогда и тем более не помнит их сейчас. Все что она может выудить из памяти – обрывочные фрагменты, какие-то кроваво-черные мгновения, застывшие на поверхности неподвижной воды. Это даже не воспоминания, а воспоминания о воспоминаниях.

Ее жизнь – больше не река. Катя попала в мертвый затон, в область тиховодья и медленно идет на дно. Солнце не пробивается через толстый слой воды венозного цвета. Стайки рыб остались далеко над головой. Вокруг только странные пугающие чудовища, да жуткие тени.

Фургоны, снятые с колес, расположены в виде квадрата по всему периметру площади. Примитивные рисунки на ржавых стенах изображают джунгли и экзотических животных такими, какими они могли быть на Марсе. Листья пальм, лианы – красноватых и фиолетовых оттенков. Прячущийся среди них лемур и раскинувший крылья попугай кажутся существами из преисподней.

На узких металлических ступеньках, прислонившись к распахнутой двери с надписью «ВХОД» сидит маленький мальчик. Синяя футболка и зеленые шорты выделяются на фоне остальных предметов, приобретших кровавые оттенки. Ребенок сидит, низко опустив голову и разглядывая грязные шнурки мокрых кроссовок.

На футболке мальчика изображен песик Снупи. Сердце Кати на мгновение замирает, а затем ускоряется. Такую же…

Под изображением бигля на ней должна быть надпись «Я не идеален, но очень мил». Я купила ее на распродаже в торговом центре «Виконда». Я даже помню толстую деваху, что меня обслуживала. У нее были очки с настолько странными линзами, что она напоминала мне робота-вершителя из Москвы-Кассиопеи. Неужели ко мне возвращается память? Спасибо тебе господи. Ты любишь меня, хотя и знаешь, что я та еще засранка.

… Максим носил года два назад. Сейчас он из нее вырос, и она находится в коробке на антресолях среди ее старых платьев, где-то между вытертой курткой (она носила ее еще в школе) и прочего хлама, что никто уже никогда не оденет, но выкинуть который все еще жалко.

Ей настолько хочется, чтобы мальчик, сидящий на ступеньках, был ее сыном, что в этот момент у нее нет никаких сомнений, в том, что перед ней именно Максим.

– М… Макс, – произносит Катя, заикаясь от волнения.

– Мамуль, – мальчик хлюпает носом и громко вздыхает. – Это ты? Это правда, ты? Мне было так страшно.

– Всё, мышь, теперь всё хорошо. Мама нашла тебя.

Первые сомнения…

А Максим ли это? Откуда на нем эта футболка? Я могу поклясться, что перед новым годом поднявшись на табуретке и заглянув в антресоль в поиске пакета с елочными игрушками, я видела ее среди остального барахла. Ее никак не может быть на нем. Хотя бы, потому что он бы в нее уже не влез. Без сомнений он похож на моего сына, но точно так же он похож и на тысячу других мальчишек.

… появляются одновременно с этими словами. Екатерина, даже подойдя ближе, по-прежнему не может разглядеть его лица – настолько низко он опустил голову. Не прячется ли он от нее? Не слишком ли громко всхлипывает, переигрывая как бездарный артист? И не выглядит ли он слишком худым и маленьким для ее сына?

– Мамочка… Я думал, ты любишь меня.

– Конечно, я люблю тебя, – она подходит ближе и берет его за руку, но где-то глубоко внутри отвечает совсем другое.

Нет, не люблю. Ты не мой сын. Ты не можешь быть им. Макс ждет меня дома. Я знаю, я разговаривала с ним по телефону.

– О чем может тут идти речь. Любая мать любит свое дитя…

Мальчик молчит. Капли кровавого дождя стучат по козырьку над входом в зоопарк до невозможности громко. Бесконечный монотонный шелест сводит с ума.

–Если бы все было именно так, – наконец отвечает ребенок низким глухим голосом. – Мы бы сейчас не находились тут.

Безумие – это тысячи маленьких колокольчиков. Она не помнила, кто это сказал. Какой-то персонаж из фильмов ужасов. Фраза отчего-то на долгие годы засела в голове. Может быть только лишь для того, чтобы вспомниться сейчас. Вспомниться с тем, чтобы быть опровергнутой. Тысячи звенящих маленьких колокольчиков – это совсем не безумие. Отнюдь. Это не более чем легкая истерия. Настоящее безумие – это миллиарды стучащих, барабанящих капель.

– Ты должна была следить за мной! – вскрикивает мальчик, выдергивая руку из ее ладони. – Ты должна была помешать мне, съехать с этой горки. Ты же знаешь, я не умею тормозить.

При этом он вскидывает голову, чтобы посмотреть в ее сторону и Катя, вскрикнув, отшатывается.

На ребенке жуткая красная маска, из странного твердого материала (это определенно не пластик, скорее очень плотный и толстый картон). Половину маски занимает огромный оскаленный в широкой ухмылке мертвеца безгубый рот. Сквозь узкие прорези ее разглядывают холодные и чужие глаза.

– Что? Не то ты ожидала увидеть? Я отвратителен тебе так же, как и остальным. Ты не смогла скрыть истинных чувств. Страх, отвращение, брезгливость, ненависть. Только это я и видел на протяжении всей жизни на лицах своих мамочек. Будто я и не человек вовсе, а мокрица. Таракан, который вызывает лишь одно желание – раздавить его. Давить, давить и давить ботинком – пока не лопнет хитиновый панцирь, и внутренности не выплеснутся на подошву.

– Нет, я испугалась не тебя, – связки сжаты удушающим коктейлем из страха и шока, слова прорываются сквозь них с хрипом и визгом.

Врала она всегда не убедительно. Облик мальчика и его слова заставляют ее руки трястись мелкой дрожью. Она нервно сглатывает, поправляет капюшон куртки, вытирает рукой шею – совершая бессмысленные выдающее волнение поступки.

Воздух становится холодным и разряженным. Его не хватает. Она часто и неглубоко дышит, открыв рот, как выброшенная на берег рыба.

– Я испугалась маску…

Пауза. Екатерина пытается сделать насколько возможно глубокий вздох. Дрожащие руки отведены за спину. Она не должна демонстрировать ему свой страх.

– … Она ужасна.

– Это не маска! Это мое лицо! – истерично вопит ребенок. – Моё настоящее лицо! Оно стало таким с того самого дня, когда ты предала меня! Но у тебя кишка тонка, признать это!