твои,
Урал,
надежные сыны
пришли на помощь матери-столице.
И надо только в памяти сберечь,
как под Смоленском
в утреннем тумане
прямой наводкой сыпали картечь
кунгурцы,
кудымкарцы,
чусовляне.
Урал! Урал!
недаром пушкари
гордятся родословной,
как победой.
Остановись,
с любым поговори —
и не уснешь до самой до зари,
взволнованный вечернею беседой.
II. НА МИРНОЙ ТРАВЕ ПОЛИГОНА
Сегодня особенно тих и печален
уральский закат над вершинами бора.
Певучие звуки дневных наковален
расплавились в море цветного набора.
Как редок он здесь,
этот час безмятежный!
Притих зачарованный труженик-город.
Но вдруг заколдованный
воздух прибрежный
качнулся, немыслимой силой распорот.
Теперь уже громы помчатся с разгона,
хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.
На мирной, на влажной траве полигона
опять и опять начались испытанья.
— Еще раз! Еще раз! —
хмельной, потрясенный,
кричу я во тьме пушкарю молодому.
Кричу и бегу по дорожке бетонной
навстречу летящему новому грому.
Удар за ударом,
удар за ударом.
Впиваются в небо тугие спирали.
Нет, в песнях Урал прославляют
недаром,
недаром несется молва об Урале.
— Еще раз! Еще раз! —
удары крепчают.
Один одного тяжелее и тверже.
За Керчью, под Яссами нам отвечают,
ответы грохочут под древнею Оршей.
С Урала на запад летят эшелоны,
груженные страшным стальным урожаем.
Приветливым словом, глубоким поклоном,
с великой надеждой мы их провожаем.
Гремит перекличка широкого боя.
Окрестности неба в багровом покрове.
Седой «бог войны» с огневой бородою
нахмурил суровые, дымные брови…
1943
ПРЯМЫЕ УЛИЦЫ КУРГАНА
Сестре Марии
Кургана улицы прямые!
Увидев вновь вас, понял я
с особой ясностью впервые,
что это родина моя.
Все тот же дом последний с края
все та же верба сторожит.
Здесь дым младенчества витает
и прах родительский лежит.
Босыми шлепая ногами
по теплой пыли городской,
я здесь пронес сиротства камень
и холодок любви мирской.
Но я ничуть не укоряю
ни мрак нужды, ни холод зим,—
я все теперь благословляю
и все считаю дорогим.
Здесь знаю я любые вышки,
любой забор, любой квартал,
здесь я читал еще не книжки,
а только вывески читал.
Я здесь могу найти вслепую
любое прясло с деревцом,
любую лесенку, любую
калитку с кованым кольцом.
Здесь дождевой порою вешней
на толстых сучьях тополей
крепил я легкие скворечни,
гонял со свистом голубей.
Да, я люблю любовью давней,
без всякой ложной похвальбы,
и эти створчатые ставни,
и телеграфные столбы,
и крыш убранство жестяное,
и звон бубенчиков в ночи,
и в небо ввинченный ночное
бурав пожарной каланчи.
Прямые улицы Кургана!
Я вновь и вновь на вас смотрю
и говорю вам без обмана,
как сестрам брат, вам говорю:
— Хотя внезапная разлука
и разделила вас со мной,
мне не забыть родного звука,
метели посвист ледяной.
И если есть во мне хоть малость
того, что следует беречь,
так это ваша власть сказалась
и отложилась ваша речь.
И если ярость азиата
во мне, как брага, разлита,
так это ваша виновата
сквозная даль и прямота.
1946
ПЕЙЗАЖ
Все заиндевело и закуржавело —
ни стволов не видать, ни ветвей.
Замело, затянуло кружево
присмиревший лес до бровей.
Тонким гарусом сосны вытканы.
А попробуй задень едва —
рассыпными клубами-свитками
полетят, полетят кружева,
неожиданною порошею
сядут ласково на плечо.
— Красота! — я кричу прохожему,—
Вот погодка-то, землячок!
Вышло так, что на харьковчанина
я в лесу в этот день напал.
Он ответил, как бы нечаянно
тронул веточку и сказал:
— Подывись, як летыть, порхая! —
— И вздохнул, расправляя грудь: —
На Вкраини этак бувае,
колы яблони расцвитуть!
1946
УРАЛ
Далече, далече от нашей столицы,
за дальнею далью, за горной грядою
лежит этот край, где ночные зарницы
по дымному небу идут чередою.
Не знаю, как вы, дорогой мой читатель,
а я этим краем навек очарован,
я давний и верный его почитатель,
он сердцем моим навсегда облюбован.
В распахнутых кузницах этого края
такие умелые трудятся люди,
кипит неустанно работа такая,
что можно о ней говорить, как о чуде.
Здесь в кузнях родятся железные птицы
с таким небывалым стальным опереньем,
что каждая может с кометой сравниться,
в бою, на лету стать ее повтореньем.
Куются мечи здесь такого закала,
на вес отливаются ядра такие,
что редкостной тяжестью их небывалой
всемирно прославилась наша Россия.
Отсюда на Запад тревожной порою
такие неслись колесницы-громады,
что вражьи машины любого покроя
в бою с ними встретиться были не рады.
Край-труженик! Утренний край-созидатель!
Еще летописец рукою проворной
тебя не коснулся; достойный ваятель
не создал еще человека у горна.
Не считаны сосны твои вековые,
не считаны к звездам простертые трубы,
бесценны твои мастера огневые,
уральская знать — кузнецы-трудолюбы.
Здесь праздник труда. Здесь скупая природа
открыла нам тайну железного следа,
здесь вещею силой героя-народа
ковалась великая наша Победа.
…Кто Дон величает с его берегами,
кто хвалит Неву, кто Кубань золотую,
а я воспеваю красавицу Каму
и славлю подругу ее — Чусовую.
1946
ПЕСНЯ О ГОРОДЕ КУРГАНЕ
Не сердись, Курган, постой,
погоди сердиться.
Не хотел ведь я с тобой
в жизни разлучиться.
Это вышло невзначай,
говорю по чести.
Так что мы с тобой, считай,
неразрывно вместе.
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!
Хоть зовусь я москвичом,
а ведь мне на деле
по-кургански нипочем
вьюги и метели.
И меня, чтоб был здоров,
от любой хворобы
лечат лучше докторов
снежные сугробы.
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
А Курган — тем более!
Ну-ка, скорый самолет,
заводи моторы
да неси меня вперед
через сини горы.
Ну-ка, други-земляки,
выставляйте на кон
с карасями пироги
да баранки с маком!
И во сне и наяву
помню о Тоболе я.
Что скрывать, люблю Москву,
а Курган — тем более!
1972
ДРУГ
Есть у меня старинный друг,
который
(точно!)
лучше двух.
Не дай бог, вдруг случись беда —
мой друг со мной в беде всегда.
А нет беды — и друга нет.
И так вот три десятка лет.
— Ну как дела?
— Дела табак…
— Зачем же ты молчал, чудак!
И начинает верный друг
не покладая добрых рук
в подмогу вкладывать труды
вплоть до изгнания беды.
Ушла беда далеко в тыл —
и, смотришь, друга след простыл.
И снова не слыхать о нем,
не сыщешь друга днем с огнем.
