За слезою покатилась тут слеза
Из глазниц, где были некогда глаза.
Череп вымолвил: «Однажды ввечеру
Восседал я, услаждаясь, на пиру.
Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг
Я сидел в кругу наложниц и супруг.
Слушай тот, кто любит радости земли:
На одну из них глаза мои легли,
Загорелось вожделение в крови,
Я возлег на ложе страсти и любви.
Тут придворный весть принес, что у дверей
Ждет убогий — просит милости моей.
Был охвачен я хотеньем — сверх него
Не желал я знать и видеть ничего.
“Дурень, — молвил я ему, — всему свой час,
Венценосцу не до милостей сейчас”.
Царедворец, чтоб обиду превозмочь,
Резким окриком прогнал калеку в ночь.
Пораженный этой грубостью большой,
Бедный прочь ушел с израненной душой.
Грех мой стал ему сопутствовать в пути.
Как его я ни искал — не смог найти.
Пламень нежности с подругой поделив
И телесное желанье утолив,
После в банный я направился покой,
Чтоб любовный пот омыть своей рукой.
Окатил себя водой из таза — вдруг
В голове возник неведомый недуг,
Свет в очах моих погас, и в тот же миг
Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.
И рабы, узрев упавшего меня,
Принесли меня из бани, гомоня,
И на ложе возложили, и вокруг
Сели тысячи наложниц и супруг.
В страшной немощи лежал я ночью той,
Несносимой мучась болью головной.
На заре пришли везири и князья,
Разных снадобий напробовался я,
Не пошло мне ни одно лекарство впрок,
Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.
Днем умножились страдания стократ,
Изнемог я с головы до самых пят,
За неделю истерзал меня недуг,
В муках я не осязал ни ног, ни рук,
Думал я, вступить не в силах в разговор:
Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?
Вновь явились царедворцы во дворец,
Увидали, что приходит мне конец,
В плач ударились при виде смертных мук,
Отослали прочь невольниц и супруг.
Позабыв, кто я такой и что со мной,
Государство позабыв с его казной,
Так лежал я в забытьи, убог и сир.
Вдруг пустыней обернулся дольний мир,
И, в глазах являя пламень неземной,
Шестиликий ангел встал перед мной.
Лица спереди и сзади у него,
От него не утаится ничего,
На закат и на восход концами крыл
Указует этот ангел Азраил,
В дланях держит чашу смерти и копье,
Завершая человека бытие.
Он, прижав к моей груди конец копья,
Дал испить из чаши горького питья,
Изрекая: “Коль придешь когда в себя,
Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.
Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,
Изошла душа из высохших мощей,
Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли
Удержать ее на свете не смогли».
Череп молвил: «Слушай далее, пророк!
Снова очи отворил я в некий срок,
Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,
Телеса мои, гляжу, истлели в прах.
“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?
Кони где мои и шубы, где страна?
Где рабыни и супруги, все блага,
Где рубины, изумруды, жемчуга?
Где друзья и то приятное житье,
Где изысканные яства и питье?”
Оказалось все тщетой и суетой.
Не осталось ничего от жизни той.
Тут в могильной шелестящей тишине
Два престрашных существа явились мне.
“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.
“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.
Оторвав полоску смертной простыни.
На нее мои деянья нанесли
И сказали: “Ты видал при жизни рай,
Ныне адские терзания узнай!”
Задрожал я, и застлала очи хмарь:
“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”
Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз
Учинили мне с пристрастием допрос,
И на жалобы в ответ — что было сил
Каждый ангел тяжкой палицею бил.
После новые мучители пришли,
Раскаленной цепью шею оплели
И погнали в этом огненном ярме
Прямо в полымя, ревущее во тьме.
Жаждой мучимый в той огненной беде,
Я молил истошным криком о воде,
Но они, разжав мне зубы, средь огня
Напоили едкой горечью меня.
Я испил ее — и с первым же глотком
Все нутро сожглось каленым кипятком,
Несносимо стало больно животу,
Все навек спеклось в гортани и во рту.
Снова начали силком меня поить:
«Не хочу, — им закричал я, — больше пить!»
Палачи меня по окрику старшин
Заковали цепью в семьдесят аршин,
Били боем, и напрасен был мой крик,
Принялись потом вытягивать язык:
С языком, как бич свисающим с плеча,
Снова в пламя потащили, волоча,
Снова бросили в пылающую печь…
Эти муки передать бессильна речь.
О пророк, в пределах адского огня
Несказанные терзанья принял я.
Этот пламень — он жесточе, чем пожар:
Этажами вниз идет слоистый жар,
И круги его, чем ниже, тем жарчей
Полыхают злее тысячи печей.
Каждый круг, своим названьем именит,
Детям Евы и Адама надлежит.
Самый первый круг там “Бездною” зовут,
Пыл его невыразимо зол и лют,
Лицемеров истязают в том кругу:
Там их столько, что исчислить не смогу…
А еще узрел я муки, господин,
Безобразных обезьяньих образин, —
Тех, кто низостью позорил белый свет,
Ближним-дальним нанося ущерб и вред.
А еще в кругу огня узрел я тех,
Что ходили носом вниз — ногами вверх:
Это — те, что ублажали гордый нрав,
Всё кричали “Я!” да “Я!”, носы задрав.
Свыше тысячи ремесел превзойди, —
Все равно пред Богом “якать” погоди…
Также видел я средь адовых огней
Нечестивцев грешных с рылами свиней, —
Что сновали по стране вперед-назад,
Смуту сеяли в народе и разлад.
А еще я видел там другой народ —
Слепошарых, что бродили взад-вперед, —
Тех, кто век своих грехов не замечал,
Но в соседях все огрехи отмечал.
Безъязыкий люд я видел в корчах мук
И других, что не имели ног и рук.
Те, что корчились, мыча, в кромешном зле,
Были судьями когда-то на земле.
А лишенные конечностей — в миру
Издевались над соседом по двору.
И другое племя мучимых теней
Видел я средь очистительных огней.
Бродят, свесив языки в аршин длиной,
С языков тех истекают кровь и гной.
Это — те, кто в прошлом облике земном
Правду в кривду превращал своим враньем,
Кто двурушничал для грешных заводил,
Кто напраслину на ближних возводил.
И других людей я видел в адской мгле,
Я вовек себя не числил в их числе:
На глаза им налепляли палачи
Золотые, раскаленные в печи.
Злое золото, как жгучая слеза,
Прожигало им и кожу, и глаза.
Это — те, кто не творил вовек добра,
Сидя сам на куче кучей злата-серебра.
Без сознанья, что послал богатство Бог,
Никому оно, тщеславное, не впрок.
Посмотри ж, какой конец по смерти ждет
Тех, кто бедных обделяет и сирот!
Свыше тысячи ремесел превзойди —
Все зазря, когда тщета живет в груди.
А когда ты из смиренного числа,
Не большой и грех — не ведать ремесла.
И еще тужил в аду народ иной:
Уголь огненный служил ему едой.
Это — те, кто, в сребролюбии суров,
Брал лихву и обирал сирот и вдов.
У других, лишь полыхнет огнистый меч,
То и дело голова слетала с плеч,
Но Всевышний вещим промыслом Своим
Тотчас головы на плечи ставил им, —
Тем разбойникам, что в злобе вновь и вновь
Грабя, головы рубили, лили кровь.
И других я видел в огненных цепях —
Волоса их, волочась, будили страх.
Это — те, кто, даже мучась животом.
Жадно жрал, не оставляя на потом.
В наказанье в адской огненной пыли
Волоса их достигали до земли.
И других я зрел вдали от благ земных:
Эти выглядели хуже остальных.
Нагишом они ходили, трепеща:
Ни венца на них, ни царского плаща,
Кровь струилась с обнаженных жалких тел,
Грешный люд на них с презрением глядел.
Семь десятков язв открытых на телах,
И не счесть печатей, скрытых на челах.
Голышом в огне сгорают — не сгорят,
Пусть же знают в страхе Божьем стар и млад:
Всяк из них когда-то был царем земным,
Всяк бахвалился могуществом своим;
Но для бедных доли не было у них,
О несчастных боли не было у них;
Не одели никого, не помогли,
Не утешили ничем своей земли;
Поскупясь на саван бедному в гробу,
Не давали воли пленнику, рабу —
Вот и мучаются… Знай же наперед:
Всем тот пламень по заслугам воздает».
Иисус, в душе питая Божий страх,
Повесть горестную слушал, весь в слезах,
Речь продолжил скорбный череп в тишине:
«Снова ангелы гурьбой сошлись ко мне,
Потащили снова волоком меня
В самый нижний круг великого огня.
Этот круг зовется нижним оттого,
Что числа нет всем терзаниям его.
Есть гробница там — огонь вокруг свиреп,
“Полезай, — мне приказали, — в этот склеп!”
В склеп залез я, и ничтожный облик мой
В трех обличиях предстал передо мной.
“Кто вы!?” — я спросил у призраков троих.
“Мы — цари, — в ответ услышал я от них. —
Выше всех в отчизне днесь стояли мы,
Но о том, что будем здесь, не знали мы.
Если б ведали, что ждет нас лютый ад,
Каждый с нищим поменяться был бы рад.
Было б дервишами мыкать нам беду,
Чем царями горько мучаться в аду…”
В страшном склепе я лежал, не числя дней,
Среди гнусных скорпионов, мерзких змей.
Плоть мою кусали-жалили они,
Поминая мне мои былые дни.
Как ни рвали гады плоть мою впотьмах,
Снова мясо нарастало на костях.
Я в рыданьях и тоске у адских сил
Облегчения терзаниям просил,
Но никто не отвечал моей мольбе,
Вызволения не видел я себе.
На спасенье были чаянья тщетой,
Видно, не было исхода пытке той.
Но внезапно меж терзаний в некий час —
“Отпустить его! — раздался свыше Глас. —
Преисподней он прошел последний круг,
Пусть душа его избавится от мук.
Пусть он был кафир неверный — по всему,
Был он милостив к народу своему,
Помогал он бедным-сирым, не чинясь,
Не разнились для него бедняк и князь”.
Снова подняли меня и вознесли
В этот мир из преисподних недр земли.
Тысячу я в этом мире прожил лет,
И четыре — истязал меня тот свет,
Вот уж семь десятков лет и много дней
Истлеваю в сей пустыне средь камней».
