– Решение, достойное мудрого Соломона, – с чуть заметной насмешкой произнес барон Джевид, в то время как прекрасная Геро распечатывала письмо, из которого выпал на ковер кусок синеватой бумаги.

Его поднял граф Хохберг, к ногам которого он свалился, и, рассмотрев обрезок, заметил с удивлением:

– Что это значит, мадемуазель Ольга? Кто это посылает вам разрезанный пополам билет в 1000 гульденов? Какая глупая шутка…

– Скажите лучше, какая наглая дерзость! – гневно прошептала артистка, комкая в руках толстый лист золотообрезной почтовой бумаги, от которого так и разило крепкими духами. – Представьте себе, ваше сиятельство, что эту половину банкового билета присылает мне барон Альфред Цвейфус с приглашением получить недостающую часть билета завтра утром на его квартире, где он будет ждать меня к завтраку…

– Остроумно! – улыбаясь, заметил барон Джевид.

– Ошибаетесь, барон! Эта дерзость не только остроумна, но даже просто глупа… И знаете почему? Потому, что я отвечу следующее. – Артистка быстро вынула из раскрытой шкатулки лист почтовой бумаги и карандаш и, наскоро написав три строчки, протянула их Мейлену.

Профессор быстро пробежал глазами написанные строчки и, громко рассмеявшись, прочел следующее:

«Безмерно тронутая любезностью барона Альфреда Цвейфуса, артистка Ольга Бельская столь же безмерно огорчена невозможностью принять его любезное предложение за неимением времени. Но зато она с особенным удовольствием сохранит присланный ей сувенир на память о деликатном внимании господина барона».

Общий смех приветствовал остроумный ответ молодой артистки, которая поспешно вложила записку в конверт и, позвав «одевальщицу», послала ее передать записку привратнику для немедленного вручения по адресу.

Оба англичанина переглянулись. Но в эту минуту раздался голос помощника режиссера, напоминающий о скором конце антракта, и артистка попросила «дорогих гостей» удалиться, чтобы позволить ей приготовиться к четвертому акту.

– Ах, милочка, какой он душка! – вся раскрасневшись от волнения, прошептала Гермина, бросаясь обнимать свою старшую подругу. Та грустно улыбнулась.

– Постарайся позабыть об этом хоть до конца пьесы. Помни только то, что тебе еще два акта сыграть надо.

– Ох, Оленька, чего мне бояться? Моя роль пустяки, а твой успех уже решен.

Бельская ласково провела рукой по блестящей красноватой головке своей подруги.

– Все это так, Герми, но не забудь, что «вечер надо хвалить, когда утро настанет».

Распростившись с «интендантом» и директором драматической школы, Мейленом, английские путешественники медленно возвращались на свои места. Оба казались задумчивы.

– Да, интересная особа, эта русская актриса! – заметил барон Джевид. – Умна и с характером! Такие могут быть очень полезны…

– Или очень опасны… – перебил лорд Дженнер. – Мне несравненно больше нравится другая дебютантка. Это действительно дитя, тесто, из которого можно вылепить все, что угодно.

– Или ничего! – насмешливо вставил лорд Джевид. – Не забудь, что тесто обладает способностью расплываться, причем сглаживается все, что на нем было написано.

– Всякое тесто можно заключить в форму, – с оттенком досады отрезал Дженнер. – Тогда как твоя русская Геро кажется мне степной кобылицей, не очень-то легко поддающейся выездке.

– Ну, это еще посмотрим, дружище! Во всяком случае, она стоит того, чтобы попытаться. А для этого прежде всего надо залучить ее в Америку.

– Что не так-то легко после сегодняшнего успеха Геро. Ты видел, в каком восторге его сиятельство «интендант», да и печать расхвалит русскую дебютантку.

Барон Джевид пожал плечами.

– Печать в наших руках, да, кроме того, мало ли задач, подобных этой, приходилось мне разрешать! Предоставь это дело мне, дружище.

– Как хочешь, я только прошу тебя не предпринимать ничего относительно Гермины, не предупредив меня, – серьезно заметил Дженнер.

– Эта девочка тебе нравится – тем лучше. В твоих руках она всегда останется в нашем распоряжении.

Черные брови лорда Дженнера мрачно сдвинулись, однако он ничего не возразил.

В коридоре было слишком много народу, чтобы продолжать интимный разговор. А пока они дошли до своей ложи, занавес уже поднялся для четвертого действия.

Кончилась пьеса. Умолкли последние рукоплескания. Выслушаны последние поздравления и комплименты.

Счастливые, усталые и взволнованные, смыли дебютантки белила и румяна с прелестных свежих лиц и, переодевшись в простые темные платья, медленно переступили за порог актерской лестницы в новом Бург-театре.

За дверями их встретило громкое «браво» целой толпы поклонников, по обыкновению осаждающих выход артистов. Тут были и товарищи по консерватории, и газетные репортеры, и блестящие аристократы, представители военной и штатской «золотой» молодежи, интересующейся той или иной артисткой.

Посреди восторженных приветствий Бельская села в заранее нанятую коляску и усадила возле себя Гермину, которую обещала лично отвезти к матери, уехавшей до конца спектакля по какому-то необыкновенно «важному делу».

Лошади тронулись. Извозчик медленно поехал среди расступившейся толпы. В коляску полетели цветы.

Десять дней спустя в небольшой квартирке Бельской хорошенькая Гермина Розен горько плакала, прильнув кудрявой головкой к плечу старшей подруги.

– Нет, нет, я не переживу этого разочарования! – твердила она. – После всего, что было, после такого невиданного успеха, как твой, после формального обещания самого «интенданта» и вдруг… отказ! Отказ в третьем дебюте! Это неслыханное оскорбление! И я не понимаю, как ты можешь оставаться спокойной, Ольга!?

– Приходить в отчаяние никогда не следует, особенно в тех случаях, когда ничего ужасного, в сущности, не произошло…

– Что ж, ты находишь естественным отказ в третьем дебюте после твоего успеха в первых ролях? После всего, что о тебе писал Шпейдель?

Ольга улыбнулась, но улыбка вышла невеселой.

– Доктор Шпейдель был очень добр ко мне и расхвалил выше меры, но другие критики находят, что я недостаточно правильно говорю по-немецки. Может быть, они и правы.

– Неправда! – воскликнула Гермина. – Смешно читать подобные глупости! Да и не о тебе родной речь, а и обо мне. Что ж, и у меня иностранный акцент нашли, у венской-то уроженки? Нет, все это – интрига! Марта Нессели недаром сидела как пришибленная, когда ты играла Маргариту, а ее обожатель недаром приятель г-на «интенданта».

Ольга Бельская задумалась на минуту. Слово «интрига», произнесенное маленькой приятельницей, пробудило в ней смутное воспоминание… Но, странное дело, ей припомнилась не хорошенькая актриса – в «коронных» ролях, в которых она дебютировала, а невысокий худощавый господин, в безукоризненном фраке, со звездой на груди и с чисто жидовским типом умного, болезненного лица: Адольф Блауштейн, знаменитый австрийский банкир, так усердно ухаживавший за красавицей-консерваторкой во время последнего ученического спектакля. Припомнился Ольге и великолепный кружевной веер с бриллиантом-шифром, поднесенный ей этим архимиллионером, и невольно сорвавшийся с ее губ ответ: «я не продаюсь, барон… особенно жиду…»

Боже, какой злобой сверкнули впалые черные глаза еврейского банкира, не нашедшего ответа на ее полусознательную дерзость, но смерившего ее долгим злобным взглядом… Не в этом ли взгляде следовало искать объяснения нарушения словесного условия, почти официально заключенного между дебютанткой и дирекцией венского придворного театра после ее сенсационного успеха в ролях Геро и Гретхен? Влияние жидовства велико везде, особенно же в Вене. И, как знать, не были ли два англичанина, присутствовавшие при еще более дерзком ответе русской актрисы второму влиятельному еврею-банкиру, Альфреду Цвейфусу, – не были ли они агентами, исполнителями еврейской мести? Ведь они были ей представлены самим графом Хохбергом, всемогущим «интендантом» королевско-императорских австрийских театров…