Император покачал головой.

– Признаюсь, об алиби я даже и не думал. Я просто обратил ваше внимание на два поразивших меня обстоятельства, дабы вы проверили время окончания спектакля, и вообще присутствие обвиняемой в здании театра, опросив актеров, режиссеров и прислугу.

– Смею заверить, ваше величество, что все это будет сделано немедля, и самым тщательным образом. – Министр поклонился. – Но, ваше величество, изволили упомянуть о двух обстоятельствах, привлекающих высочайшее внимание?..

Император взял со стола и протянул министру экстренный листок биржевой газеты.

– Вот это второе обстоятельство, господа… Потрудитесь припомнить, что газеты выходят никак не позже семи часов утра. Каким же образом могла эта газета узнать и напечатать подробности предварительного расследования чуть ли не часом раньше вашего появления на квартире убитого?

Министр и прокурор были совершенно ошеломлены и растерянно глядели на измятый листок печатной бумаги;

– Совершенно невероятный факт, – прошептал, наконец, сановник. – Сколько я знаю, господин фон Блозевиц, вы приехали в квартиру убитого одновременно со следователем, около восьми часов утра…

– Но полиция была там раньше, – поспешно ответил прокурор, – у полиции же всегда особые отношения к репортерам. Телефонировать в редакцию недолго, так как телефон находится в передней у профессора Гроссе, – попробовал объяснить невероятное обстоятельство прокурор.

Император перебил его:

– Во всяком случае, полиция не могла быть на месте преступления ранее семи часов… Припомните, что нотариус, уведомив ее, сообщил вам, что выходил из дому в семь часов на обычную прогулку, а между тем, экстренный листок успели прибавить к номерам, рассылаемым городским абонентам в те же 7 часов утра… Когда же успели набрать и напечатать эту довольно длинную заметку?.. И не доказывает ли ее появление, что редакция ранее полиции знала о преступлении?..

– Невозможно, государь! – почти вскрикнул министр. – Зачем газете скрывать убийство, если бы кто-нибудь из ее репортеров случайно разнюхал о нем раньше чинов полиции?

– Ну, уж этого я не знаю, – спокойно ответил император. – Но, быть может, вы примете к сведению и это загадочное обстоятельство, прежде чем так уверенно называть «убийцей» женщину, еще не обвиненную. Во всяком случае, я прошу вас сообщать мне подробности о ходе следствия, так же как и допустить для арестованной все разрешаемые законом снисхождения! А за сим, до свидания, господа.

Император поднялся, показывая этим окончание аудиенции. Министр юстиции молча поклонился, то же сделал прокурор, и оба вышли из кабинета.

Император покачал головой, глядя вслед удалявшимся.

– Вот оно, профессиональное тупоумие. Какая это ужасная вещь, и сколько людей стали жертвой предвзятого мнения судей… Ты, кажется, знаком с доктором Раухом, Отто? Поезжай немедля к нему и узнай о здоровье этой несчастной женщины. Я уверен, что императрица заинтересуется ее судьбой, и хотел бы сообщить ее величеству что-либо достоверное. Меня взволновало это странное дело, в котором мне чудится что-то очень загадочное.

Император глубоко вздохнул и, проведя рукой по лбу, принялся спешно дочитывать последние доклады.

Долго будут помнить берлинцы знаменитое дело Бельской, наделавшее в Германии почти столько же шума, как и во Франции пресловутое дело Дрейфуса и точно так же расколовшее все берлинское общество на два лагеря, превратившись из простого дела об убийстве из ревности в дело социально-государственной важности.

Случилось это не сразу, а постепенно и незаметно.

Арестованную в бесчувственном состоянии артистку не могли разбудить в продолжении целого дня. Не помогли никакие средства, никакие врачи, перебывавшие чуть ли не десятками у ее постели.

Как бы то ни было, но над «загипнотизированной» (и на этом определенно сошлось большинство врачей) молодой женщиной проделали столько самых разнообразных опытов, что только присутствие доктора Рауха, ни на минуту не отходившего от нее, спасло бесчувственную от слишком опасных экспериментов с электрическими токами, сила которых легко могла превратить летаргический сон в вечный. По счастью и судебные власти, в виду интереса императора к заключенной, в свою очередь воспротивились чересчур энергичным попыткам.

Ольга пробудилась только глубокой ночью, когда сиделка, охранявшая бесчувственную, заснула перед рассветом крепким сном, так что свидетелем пробуждения оказался только доктор Раух, остававшийся бессменно при своей пациентке.

Быть может, только этому обстоятельству и обязана была Ольга тем, что страшная неожиданность свалившегося на нее обвинения в убийстве дорогого человека тут же не убила и по меньшей мере не лишила ее рассудка.

Потянулись бесконечно длинные, тоскливые дни уголовного следствия.

Только через доктора Рауха несчастная молодая женщина узнавала кое-что о том, что творится за стенами ее тюрьмы.

Целых три месяца продолжалась пытка одиночного заключения, во время которого Ольга не видала никого, кроме тюремных надзирательниц, не говорила ни с кем, кроме следователя и прокурора, напрягавших все усилия для того, чтобы убедить ее сознаться в убийстве, которого она не совершила. Говорили о «страшной каре», ожидающей ее, и предоставляли ей единственную возможность смягчить эту кару чистосердечным признанием.

Бледная и серьезная слушала Ольга жестокие угрозы и отвечала одной и неизменно той же фразой:

– Позвольте мне повидаться с отцом моего жениха, и я тотчас же расскажу вам все, что знаю и… предполагаю…

Только благодаря доктору Рауху, Ольге удалось добиться разрешения исповедаться и приобщиться Св. Тайн у православного священника. Следственные власти долго противились этому и уступили, наконец, лишь под давлением консервативной прессы, вставшей на защиту подследственной арестантки, которой отказывают в духовном утешении.

Общественное мнение волновалось, сгорая от любопытства.

Давно уже не было дела, имевшего столько элементов для возбуждения страстного внимания публики. Здесь было собрано все нужное для уголовного романа. Слухи о том, что сам император интересовался обвиняемой, разжигали еще больше любопытство публики.

Злые языки накинулись на прошлое иностранки-актрисы. Перебирались мельчайшие подробности ее несчастного супружества; изобретались и печатались небылицы о многолетних странствованиях по белу свету беглянки, мужа которой убил один из многочисленных почитателей ее… До бесконечности варьировалась гнусные сплетни.

Ярко выраженное враждебное настроение всех так называемых «либеральных» газет резко бросалось в глаза каждому сколько-нибудь наблюдательному человеку. Берлинская, а за ней и провинциальная печать называла Ольгу Бельскую убийцей, немедленно сообщая и усиленно подчеркивая каждую мелочь, которую можно было истолковать в смысле, желаемом обвинению. Тому, кто проследил бы повнимательней за поведением иудейских газет, было бы не трудно заметить их цель: приучить общественное внимание заранее считать обвиняемую виновной.

Газеты независимые были сдержанней, ожидая результатов следствия, прежде чем выражать свое мнение о виновности арестованной молодой артистки.

Между тем, следственные власти выбивались из сил и теряли терпение, не находя доказательств виновности Ольги Бельской. «Неопровержимые» улики, о которых столько кричала враждебная Ольге печать, были добыты сразу, во время первых обысков, а затем следствие как будто начало кружиться на одном месте, не находя выхода из заколдованного круга.

Правда, налицо были страшные улики: кинжал в груди убитого, окровавленная обувь, найденная в номере гостиницы, занятом предполагаемой убийцею, наконец, ключ от дома, где совершено было убийство, оказавшийся в кармане бесчувственной молодой женщины. Все это придавало роковое значение ее присутствию в одной комнате с телом профессора Гроссе.

Но с другой стороны ежедневно выяснялись новые обстоятельства, запутывавшие дело и значительно уменьшавшие вероятность виновности молодой женщины.