К счастью, у Розины уже было двое студентов из Техаса. Джинин Довиз, аккуратной и сообразительной брюнетке из городка Грейпвайн, было восемнадцать лет, но она уже два года занималась в Джульярдской школе. Ее друг, Джеймс Мэтис из Далласа, тоже восемнадцати лет, только что присоединился к классу Левиной. Вместе они замолвили слово за Вана – точнее, убедили мадам хотя бы послушать, как он играет.

Джульярдская школа занимала пару зданий из белого камня на Западной 122-й улице, между Клермонт-авеню и Бродвеем в квартале Морнингсайд-Хайтс Верхнего Манхэттена. Одно из зданий представляло собой красивый особняк в эдвардианском стиле – он остался от старого Института музыкального искусства. Второе здание с плавными линиями в духе ар-деко было построено теми же архитекторами, что и Empire State Building. Новый дом появился в то время, когда институт слился со школой, основанной после долгих перипетий на средства, которые завещал торговец текстилем Огастас Джульярд. В те годы в переплетении коридоров, лестниц и залов, окрашенных в салатные тона, теснилось шестьсот творческих личностей. Каждый из этих людей истово верил в то, что его ждет ослепительная сольная карьера, и почти все они были обречены на жестокое разочарование. Доминировали здесь пианисты (их насчитывалось около двухсот человек), но были и скрипачи, виолончелисты, исполнители на медных и деревянных духовых инструментах, на ударных, певцы, композиторы, дирижеры. В этом году среди студентов появились танцоры, которых музыканты в основном определяли по запаху. Подобно монахам в кельях, музыкальные послушники на десять часов в день запирались в репетиционных студиях. Они объединялись, чтобы противостоять соперникам. Они пугали первокурсников страшными рассказами о бритвенных лезвиях, которые вставляют между клавишами фортепиано для повышения точности игры. Социальная жизнь в школе была насыщенной, но напряженной. Студентов объединяла сектантская преданность школе и своему искусству, а разделяли ревность и стремление играть лучше соперника, чтобы попасть на прослушивание. Некоторых такая конкуренция ломала, другие сознательно грелись в лучах собственной исключительности, наполнявшей их уютные мирки.

Что касается преподавателей, то это были в основном выпускники школы, окончившие ее много лет назад. Репутация учителей зависела от того, сколько талантливых учеников они привлекли в школу, и потому преподаватели бесцеремонно конкурировали между собой. Заполучив к себе учеников, они были крайне недовольны тем, что те играют для их коллег или разговаривают со студентами из класса другого преподавателя. Иерархия учителей находила свое отражение в латунных табличках, которые украшали двери аудиторий – по ним можно было судить о том, сколько продержался тут тот или иной преподаватель. Табличка с именем Розины Левиной начиналась с даты: «1924 год» – именно тогда она и ее муж Иосиф начали работать на факультете. Оба они с золотыми медалями окончили в 1890-х годах Московскую консерваторию. Иосиф окончил курс фортепиано лучшим в группе, опередив своих однокашников Александра Скрябина и Сергея Рахманинова. Он получил престижную Большую Золотую медаль за композицию. В годы Первой мировой войны они оказались заперты в Германии, а с началом русской революции, потеряв все свои сбережения, перебрались в США. Здесь Иосиф с сенсационным успехом дебютировал в Carnegie Hall. Формально они преподавали вдвоем, но основные тяготы работы несла на себе Розина – муж обычно находился в разъездах, занимаясь исполнительской деятельностью и флиртом разной степени тяжести. В 1944 году Иосиф скончался, пережив на один год своего однокашника и друга Сергея

Рахманинова, и Розина осталась последней ниточкой, соединявшей Америку с золотым веком русского романтизма. В свои семьдесят лет она бесспорно была среди преподавателей Джульярда самой яркой звездой.

Наверное, Ван больше, чем любой другой молодой американец, уважал русскую традиционную фортепьянную школу, славившуюся своими виртуозами, которые извлекали звуки из клавиатуры с какой-то религиозной страстью. По его мнению, романтичная русская музыка была настолько изысканно и болезненно красива, что не могла быть ничем иным, а только дыханием Бога. Кроме Рилдии, он мог себе представить в роли преподавателя только Розину Левину. Именно поэтому он оказался на четвертом этаже в знаменитом классе с двойными стенками и пробковым полом. Он готов был показать все, на что способен, чтобы завоевать ее расположение – а это было очень трудно сделать.

Розина села в свое кресло с высокой спинкой и зеленой обивкой. Ван поднял большие тонкие руки. Розина заметила, что они были огромными, как у Иосифа, – достаточно большими, чтобы охватить 12–13 клавиш, от «до» до «ля». Пальцы заканчивались узкими фалангами, которые хорошо ложились на клавиатуру, и не только ложились. Левая рука замечательно выдавала «фанфары», открывавшие Двенадцатую венгерскую рапсодию Листа – эту бурю резких аккордов, которые отказывались исполнять даже большие мастера. Глубокое, угрожающее tremolando, те же фанфары правой рукой, еще один пассаж tremolo… Легчайшие аккорды, слетающие с пальцев правой руки, в то время как левая выводит задумчивую мелодию… Обе руки летают по клавиатуре, словно ножки балерины, едва касающиеся пола… Вот момент умиротворенности: голова откинута назад, глаза закрыты, лоб морщится от утонченной красоты произведения, его душа с каждой нотой воспаряет все выше и выше… Задолго до конца прослушивания у Розины уже был готов ответ. Необычный мальчик не только играл с поразительными самообладанием и мощью: он также создавал нечто удивительно благородное, чувственное и сердечное. Более того, у него был тот масштабный, широкий подход к исполнению, которого она не видела уже много лет, и тот грандиозный стиль, который невероятно напоминал стиль лихих виртуозов времен ее молодости.

Игра Клиберна задела русские струны, скрытые в глубине ее души. Розина Левина нашла ему место в своем классе.

Во времена Великой депрессии немало многоквартирных домов в Морнингсайд-Хайтс выродились в дешевые отели с убогими однокомнатными номерами, которые отпугивали даже студентов. Впоследствии расположенный поблизости Колумбийский университет развернул программу облагораживания этих зданий, скупая их целиком и превращая в семейное жилье. Дом № 15 по Клермонт-авеню, красивое десятиэтажное здание в трех кварталах от Джульярдской школы, также попал под эту программу. Пятикомнатная квартира, которую арендовали мистер Аллен Спайсер и его супруга, имела большую площадь [SH]. К комнате, которую они сдавали, примыкала отдельная ванная. Но главным плюсом квартиры был огромный, богато украшенный рояль фирмы Chickering, который стоял в гостиной.

Аллен Спайсер, плотный, коротко стриженный человек, работал в отделе дорожного движения нью-йоркской телефонной компании. Его пухленькая седая жена Хейзел была секретарем директора в одной из средних школ Бронкса. Конечно, им нужен был дополнительный доход, но миссис Спайсер не хотела брать насебя ответственность за такого молодого квартиранта, как Ван. Рилдия очаровательно легко отмахнулась от ее сомнений и попросила у хозяйки разрешения пару часов в день практиковаться на ее инструменте. Госпожа Спайсер неохотно согласилась на тех условиях, что ей не будут играть гаммы. Ван въехал в арендованную комнату, и Рилдия в первый раз оставила своего единственного ребенка без присмотра…

Ван очень любил своих родителей, но во многом его отъезд из дома стал попыткой к бегству. Не случайно позднее он признавался, что его техасская юность была «сущим адом». Да, там можно было заниматься музыкой, но ценой того, что другие дети считали тебя маменькиным сынком, если не сказать хуже[45]. Уже в раннем подростковом возрасте Ван вымахал в полный рост, американский размер его обуви почти равнялся его возрасту, а курчавые волосы превратились в копну, с которой ничего нельзя было поделать. Происходило это в то время, когда парикмахерские с общими залами для мужчин и женщин считались средоточием мерзостей, а эпитет «длинноволосый», обозначающий художника или интеллектуала, был синонимом слов «слабак», «неженка», «баба». Неудивительно, что Ван был постоянной мишенью для шуток одноклассников. Углубляясь в исполнение музыки, он изливал свои переживания на этот счет в старомодных по форме стихах. Одно из его стихотворений было опубликовано в «Национальной антологии школьной поэзии» в 1950 году. Это был безрадостный опус под названием «The Void» – «Впустую». Ван не был гением интеллекта – его IQ, равный 119, был приличным, но не запредельно высоким [ТМ1]. Он немало попотел в пыльных кирпичных зданиях Килгора перед летними экзаменами и наконец в шестнадцать лет окончил среднюю школу, став, по общей оценке, двенадцатым из 103 выпускников.