Ван получил наивысшие оценки по таким параметрам, как «развитие личности», «взаимоотношения с людьми», «посещаемость занятий», «отношения с одноклассниками», «шансы на успех» и «характер». Но в графе «задатки лидера» у него стояла оценка «удовлетворительно», и неудивительно, что он стремился как можно быстрее уехать из этого городка…

Как и любой подросток, оказавшийся в первый раз вдали от дома, Ван, что называется, сорвался с цепи. Его комната выглядела как свинарник. Каждый день Рилдия Би посылала ему Kilgore News Herald, и непрочитанные экземпляры местной газетки вместе с другим мусором образовали такие горы, что едва ли не перекрывали вход в комнату. Иногда его охватывала тяга к порядку, и он всю ночь не спал, разбирая эти завалы. «Посмотрите, как у меня чисто! Я больше никогда не допущу в комнате беспорядка!» – примерно такие обещания он много раз давал Хейзел Спайсер по утрам, но никогда их не выполнял. Ему было ужасно трудно писать домой; после нескольких недель молчания он обычно звонил по телефону, чтобы выслушать все обвинения в свой адрес. Несмотря на строгие наставления родителей, он пытался курить и пробовать алкоголь. «А можно мне немного рома?» – спросил он однажды у изумленных Спайсеров, решивших выпить после обеда ром с колой. Но самое большое облегчение после нескольких лет жизни в Техасе ему доставила атмосфера невероятной элитарности, царившая в Джульярде. Там, где даже скрипачи, проходя по коридору, отрабатывали прижатие к грифу двух или трех струн, он больше не выделялся преданностью своему ремеслу.

Тем не менее Ван по-прежнему выделялся. Трудно не выделяться, когда твои светлые волосы «а-ля Помпадур» развеваются выше голов всех остальных студентов, а заразительный смех эхом разносится по коридору. Он обнимал своими огромными, как весла, руками каждого, кто к нему приближался: большинству это нравилось, но некоторых раздражало. Юная студентка-вокалистка Леонтина Прайс поразилась, когда он, студент Левиной, заговорил с ней в кафе – обычно это место использовалось как главная арена для саморекламы, а студенты общались только со «своими»[46]. Нельзя забывать и о «техасскости» Клиберна – она проявлялась у него сильнее, чем у студентов из Далласа. Она сохранялась, несмотря на многолетние уроки речи и сценического мастерства, которые он брал у своей соседки, супруги Лео Саттеру-айта Аллена, сын которой учился у Рилдии [VC, 18]. Типичный студент Джульярда был сыном еврейских интеллектуалов из Восточной Европы, выросшим в мире полированной музейной мебели, пьес Чехова и занятий английским языком. Ван со своими яркими узорчатыми рубашками с мягкими отложными воротниками, южным акцентом, непритязательным юмором и бесхитростной любовью к ближнему выпадал из этого мира. «Ой, ну разве это не прекрасно?» – удивленно качал он головой, когда ему что-то нравилось[47]. Студенты, которые считали себя интеллектуалами, разговаривали с ним свысока. Но больше всего их удивляли его пристрастия в музыке. Чайковский, Рахманинов, Лист… Герои Клиберна были так откровенно немодны, что из-за этого его самого всерьез и за музыканта-то не принимали.

Это причиняло ему боль – причем больше потому, что бросало тень на его любимую музыку. Себя же, в силу воспитания и характера, он оценивал весьма скромно.

Поскольку к Вану относились как к провинциалу, он начал играть роль enfant terrible; исполнял джазовые и эстрадные композиции, бил по клавиатуре в воображаемых боксерских перчатках и вообще морочил головы одноклассникам, которые полагали, что таким образом он демонстрирует свои низменные музыкальные вкусы. К ужасу Спайсеров, он начал приходить домой под утро и оставлять для Хейзел записки примерно такого содержания:

«Привет, дорогая! Наконец-то я дома! Ура! Разбуди меня утром, и я тебе все расскажу.

С любовью, Ван». Впрочем, вскоре Спайсерам удалось раскрыть тайну его поздних возвращений.

Когда ночью сторож в Джульярде выгонял группу Розины из студии, Ван шел с одноклассниками до станции метро на 110-й улице. Но, вместо того чтобы идти пить вместе со всеми пиво, он садился на поезд Первой линии с его визжащими тормозами и плетеными сиденьями, доезжал до 57-й улицы и спускался вниз по черной лестнице, находившейся за высоким каменным зданием. Пройдя мимо мусорных баков, он открывал тяжелую раздвижную дверь и входил в подвальное помещение без окон, которое напоминало фабричный цех: оно было занято трубами и освещалось люминесцентными лампами. Здесь, среди грубо покрашенных стен, проходили его ночные бдения. В помещении стояло несколько десятков девятифутовых концертных роялей.

Здесь находился подвал Steinway Hall[48], где пианисты – партнеры компании Steinway могли выбрать инструмент для своего следующего выступления. К их услугам была целая «флотилия» роялей, которая включала в том числе и знаменитый CD-18, любимый инструмент Рахманинова. Ночью, когда специалисты в белых халатах завершали настройку и полировку, на черных красавцах можно было поиграть для практики. Некоторые студенты использовали подвал как музыкальный клуб, где можно было посплетничать и послушать игру друг друга. Но Ван обычно занимался последним: ему хотелось сосредоточиться и побыть одному, пока весь мир спит. Утром он постоянно опаздывал на занятия, которые начинались в девять часов. Это выводило из себя Розину и раздражало его одноклассников. Последние решили, что он любит поспать, и даже собирались купить ему будильник «Биг Бен». Иногда по дороге в школу Ван покупал конфеты или цветы, чтобы вручить их Розине вместе со своими оправданиями, и потому опаздывал еще больше.

Равным образом потрясало его сверстников и то обстоятельство, что по три раза в неделю он ездил на метро на 57-ю улицу в баптистскую церковь «Голгофа». Сооруженная в истинно нью-йоркском стиле церковь примыкала к «собственному» небоскребу, так что над ее готическим порталом возвышался десяток этажей, занятых квартирами, да еще и высокая башня. Арки просцениума и галереи придавали церкви вид театра на Бродвее, но встречали здесь тепло, молились истово, так что и в повседневной жизни Нью-Йорка, этого царства мамоны, можно было почувствовать присутствие живого Бога. Подруга Вана техаска Джинин Довиз подозрительно относилась к его увлечениям и верованиям. Но он постоянно приглашал ее пообедать, а бесплатная еда – это не то, от чего будет воротить нос бедная студентка. Постепенно эта девушка и Джимми Мэтис, другой техасский ученик Розины, стали лучшими друзьями Вана. У Джимми были короткие темные волосы, чувственное холодное лицо и… склонность делать драму из ничего.

«Ну, я не хочу сказать, что…» – начинал он тоном школьного завуча перед каждым едким замечанием, когда они втроем обедали в столовой Aki на Западной 119-й улице, где можно было взять полный обед всего за 99 центов и бесконечно обсуждать невероятные преимущества Техаса перед всем остальным миром[49]. Когда друзья оказывались вдалеке друг от друга, Ван буквально каждый час звонил им по телефону. У Спайсера была телефонная линия, которую ему оплачивала компания, но, посоветовавшись со своей совестью, он решил, что было бы неправильно давать звонить по ней Вану, и установил для него отдельную линию. Совесть поблагодарила его, когда Ван стал получать ошеломляюще большие счета…

Ван часто покупал «студенческие» билеты по 25 центов на вечерние концерты в Carnegie Hall. Они продавались в «Доме музыки» Джозефа Пэтелсона (Joseph Patelson Music House) на 56-й улице, в небольшом подвальчике, известном «в миру» как магазин, в котором за полцены можно было приобрести старые ноты. Иногда Ван и двое его друзей приезжали в центр, на Бродвей, выстаивали очередь и покупали по 75 центов билеты на стоячие места в Metropolitan Opera. Однажды на вечернем концерте в «Метрополитен» некая богатая леди [ТМ2] пригласила Вана занять свободное место рядом с собой, и с тех пор он покупал билеты на стоячие места, но сидел в партере. Время от времени он ходил в джаз-клубы на 52-й улице или в расположенный в центре города клуб Village Vanguard, где иногда пела Элла Фитцджеральд или играли Арт Тэйтум и Оскар Питерсон. Некоторые говорили, что импровизация и спонтанность джаза изменяют характер американской классической музыки, но Ван не принимал такие взгляды всерьез; ему нравились и «фортепиано для коктейля», и песни времен Второй мировой войны.