К 1874 году прошло восемь долгих лет с тех пор, как Московская консерватория открыла свои двери для Петра Ильича Чайковского. К этому времени он числился профессором по классам свободного сочинения, теории, гармонии и инструментовки. Пышное название должности полностью противоречило бессистемным выплатам преподавателю (они составляли 50 рублей в месяц), и 34-летний музыкант подрабатывал случайными публикациями критических обзоров. Обе работы отвлекали Чайковского от композиторской деятельности, которая, впрочем, не приносила ему ничего, кроме чуть теплых похвал. Для русских его музыка была слишком западной, для европейцев – слишком незатейливой. Венский критик Эдуард Ханслик, который написал рецензию на премьеру скрипичного концерта Чайковского (Neue Freie Presse, 5 декабря 1891 года), пренебрежительно сравнил ее с «бессмысленными и мрачными увеселениями русского церковного праздника», где «нет ничего, кроме затертых, опустошенных лиц, грубых ругательств и запаха дешевого спиртного». Поэтому, когда в том же году Чайковский начал писать свой первый фортепианный концерт, он решил объединить в нем западные и русские музыкальные практики в произведение нового стиля, которое получило бы всеобщее одобрение и наконец позволило бы ему оставить свою постылую должность. Проще говоря, он задумал большую виртуозную работу по освоению броских народных тем. Одни из этих мелодий он слышал от слепых нищих на рынке, другие были взяты из русских и украинских народных песен, кроме того, он использовал мелодию французской шансонетки «II faut s’amuser danser et rire». К концу декабря концерт был вчерне готов. Чайковский хотел посвятить его Николаю Рубинштейну, основателю и директору Московский консерватории, прекрасному пианисту. Композитор надеялся, что Рубинштейн согласится стать первым исполнителем его концерта. В канун Рождества, перед тем, как отправиться на праздничный вечер, Рубинштейн попросил Чайковского наиграть ему весь концерт[2].

Когда двое встретились в опустевшем здании консерватории и выбрали аудиторию, на город уже опустились сумерки. Падавший снег приглушал звон колоколов, который сопровождал Царские часы, и голоса девушек, ожидавших, когда судьба назовет им имена суженых[3]. В классе было тихо. Чайковский занял свое место за роялем, Рубинштейн приготовился слушать.

Композитор сыграл бурную первую часть. Рубинштейн не пошевелился и не произнес ни слова. Опасаясь худшего, Чайковский исполнил все произведение – и в комнате снова повисла тишина.

– Ну что же? – не выдержал он.

Рубинштейн заговорил тихо, потом все громче и, наконец, как показалось Чайковскому, перешел на тон Зевса-громовержца. Концерт никуда не годится, играть его невозможно, сочинение это плохо, тривиально и пошло. Некоторые пассажи настолько избиты и так неловки, что их и поправлять нельзя, а другие… Это украдено оттуда-то, а то – оттуда-то. Рубинштейн бросился к роялю и сыграл грубые пародии на некоторые из пассажей Чайковского: «Вот, например, это – ну что это такое?. – При этом указанное место исполнялось нарочито карикатурно. – А это? Да разве это возможно?!» И Рубинштейн убежал прочь, оставив после себя густой дух презрения и разочарования.

Чайковский, который очень ревниво относился к собственной музыке, почувствовал себя оскорбленным. «Посторонний человек, попавший в эту комнату, мог бы подумать, что я – маньяк, бездарный и ничего не смыслящий писака, пришедший к знаменитому музыканту приставать с своей дребеденью», – напишет он своей покровительнице Надежде фон Мекк спустя три года после этих событий, и из письма видно, что композитор все еще обижен и огорчен. «Я вышел молча из комнаты и пошел наверх, – пишет Чайковский. – Скоро явился Рубинштейн и… позвал меня в одну из отдаленных комнат. Там он снова повторил мне, что мой концерт невозможен, и, указав мне на множество мест, требующих радикальной переработки, сказал, что если я к такому-то сроку переделаю концерт согласно его требованиям, то он удостоит меня чести исполнить мою вещь в своем концерте».

«Я не изменю не единой ноты, – ответил возмущенный композитор. – Я напечатаю партитуру в том самом виде, в каком она находится сейчас!» Точнее, Чайковский сделал в партитуре лишь одно изменение: он вычеркнул посвящение Рубинштейну и вписал вместо него пианиста Ханса фон Бюлова, с которым недавно познакомился. Бюлов, гигант немецкой музыкальной сцены, был женат на Козиме – высокой угловатой дочери Франца Листа. Позднее Козима ушла от него к Рихарду Вагнеру. Сам же Бюлов дирижировал премьерами величайших опер Вагнера – «Тристан и Изольда» и «Нюрнбергские мейстерзингеры». Получив посвящение, Бюлов написал Чайковскому восторженное письмо с невероятными похвалами его таланту.

Бюлов уехал в турне по США, и премьера концерта Чайковского состоялась 25 октября 1875 года в Бостоне. К этому времени сыгрались только четыре первых скрипки, а звучание остального оркестра можно было в лучшем случае назвать неоднородным. «Наверное, они недолго репетировали, – писал после премьеры американский композитор Джордж Уайтфилд Чедуик[4], – и потому в середине первой части тромбоны при “tutti” вступили невовремя, после чего Бюлов совершенно явственно пропел: “А медные могут идти ко всем чертям”». Один из «бостонских мудрецов» (цит. по: Concert Bulletin of the Boston Symphony Orchestra, 70^th Season, Boston, 1950) заявил в своем обзоре, что концерту едва ли суждено стать классическим, но он имел успех у публики, тем более после того, как через месяц его исполнили в менее пуританском Нью-Йорке. В целом Бюлов исполнил это произведение на 139 из 172 своих выступлений в Америке. Играл концерт и Антон Рубинштейн, пламенный темноволосый виртуоз с толстыми пальцами, который был основателем не только Петербургской консерватории, но и всей русской романтической фортепианной школы. Даже его бледный и более суровый брат Николай в конце концов смягчился и много раз играл этот концерт. Более того, Чайковский пошел с ним на мировую и посвятил Николаю свой Второй фортепианный концерт, но пианист умер прежде, чем успел его сыграть. Вместо Николая этот концерт впервые исполнила вместе с Нью-Йоркским филармоническим оркестром родившаяся в Англии пианистка Мэдлин Шиллер. Было это в 1881 году, тоже в США.

Чайковский был удивлен тем, что его работу более тепло встречали в Соединенных Штатах, нежели в собственной стране. В 1891 году Чайковский, который к тому времени стал всемирно известным музыкантом и уже давно не занимался преподавательской деятельностью, охотно принял приглашение участвовать в открытии недавно построенного Carnegie Hall. «Оказывается, что я в Америке вдесятеро известнее, чем в Европе», – писал Чайковский из Нью-Йорка своему племяннику Владимиру Давыдову 30 апреля 1891 года[5]: «Сначала, когда мне это говорили, я думал, что это преувеличенная любезность, но теперь вижу, что это правда. Есть мои вещи, которых в Москве еще не знают, а здесь их по нескольку раз в сезон исполняют и пишут целые статьи и комментарии к ним (например, “Гамлет”). Я здесь персона гораздо более важная, чем в России. Не правда ли, как это курьезно!!!»

Гость был впечатлен громадностью города, гостеприимством хозяев и комфортом его гостиничного номера с газовым и электрическим освещением, в котором имелись уборная с ванной и раковиной, а также аппарат для разговора с офисом гостиницы. Тем не менее его мысли постоянно обращались к дому, и композитор решил, что в свои пятьдесят лет он уже слишком стар, чтобы воспринимать путешествие иначе как мягкую форму наказания. Доброжелатели и охотники за автографами осаждали его везде, где он появлялся, а когда в новом зале он дирижировал своими произведениями, в том числе ныне культовым Концертом для фортепиано с оркестром № 1, яркие огни на 57-й улице освещали растянувшуюся на четверть мили вереницу экипажей, в которых прибыли нетерпеливые поклонники симфонической музыки[6]. Вскоре Чайковский покинул Нью-Йорк, чтобы никогда более сюда не возвращаться: через два года композитора не стало…