Второй по значимости день в жизни Рилдии был ознаменован встречей с Сергеем Рахманиновым[17]. Этот день наступил за два года до первого. Она входила в группу дам-любительниц музыки, которая предложила русским исполнителям приехать в Шривпорт. Клиберны переехали в этот город после того, как отец Рилдии, Уильям Кэри О’Брайен (он был мэром города Макгрегор, штат Техас, а также судьей, членом законодательного собрания штата и журналистом) убедил своего зятя начать карьеру в нефтяном бизнесе. В то время Харви работал на железнодорожной станции [ТМ1]. Его мечта стать врачом рухнула с началом Первой мировой войны, поэтому терять ему было нечего, и он храбро записался в коммивояжеры по закупкам сырой нефти. Рилдия мечтала стать пианисткой и уже почти начала свою карьеру, когда ее родители пресекли это начинание, посчитав музицирование на публике совершенно неблаговидным занятием. Это может показаться немного странным, если учесть, что ее мать, Сиррилдия, поначалу была полупрофессиональной актрисой – в тех краях это был единственно возможный вариант служения искусству. Но на самом деле ничего странного тут не было: Сиррилдия сумела перевоплотиться в высшее из возможных существ – она стала местным историком, поэтому о ее сценическом опыте в семье старались не вспоминать. Рилдия прилежно занималась на фортепиано – именно поэтому она входила в комитет по организации концертов в Шривпорте и намеревалась лично встретиться с Рахманиновым.

Однако, встреча обернулась тем, что за кулисами большого нового Муниципального концертного зала Art Deco она подала известному русскому музыканту стакан апельсинового сока или воды – не более того. Рилдия не решилась сказать Рахманинову, что как пианисты они с ним практически принадлежали к одной фортепьянной школе. Когда Рилдия училась в консерватории Цинциннати, она однажды побывала на сольном концерте знаменитого пианиста Артура Фридхайма, который, несмотря на свою немецкую фамилию, родился в аристократической семье в Санкт-Петербурге, столице Российской империи. Очарованная пианистом, она последовала за ним в Нью-Йорк, где стала одной из его лучших студенток в Институте музыкального искусства, предшественнике Джульярдской музыкальной школы.

Фридхайм учился у пламенного Антона Рубинштейна, основателя Санкт-Петербургской консерватории, но ему не понравился хаотический стиль преподавания Рубинштейна, и Фридхайм переметнулся к венгерской суперзвезде – Ференцу Листу, став его основным учеником, а позднее и секретарем. Рахманинов, который считал Рубинштейна величайшим источником вдохновения для пианистов, по игре сильно напоминал Фридхайма. Последний умер менее чем за месяц до концерта в Шривпорте, в результате чего Рахманинов остался единственным представителем той школы пианизма, которую обожала Рилдия Би. Возможно, она так никогда и не узнала, каким подавленным после выступления в Шривпорте чувствовал себя на самом деле Рахманинов.

«Дела плачевные, – писал он на следующий день другу. – Играем в пустом, но громадном зале, что очень тяжело. Об отсутствии публики сегодня и в газетке здешней сообщается! А то еще некоторые подходили и извинялись за то, что их “так мало было”. А третьего дня тут был футбол и народу собралось 15 тысяч. Ну, не прав ли я, твердя постоянно, что в наше время интересуются только мускулами. Не пройдет и пяти или десяти лет – и концертов больше не будет»[18].

Рахманинова также очень задело то, что «газетка» Шривпорта написала о его концерте так, словно это был футбольный матч; заголовок статьи гласил «В понедельник вечером Рахманинов выиграл с большим отрывом!»[19]Пианист уехал из Шривпорта удрученным и больше никогда туда не возвращался. А Рилдия стала всюду рассказывать историю о своей встрече с Рахманиновым за кулисами концертного зала. Когда сын подрос, она перед сном повторяла эту историю и ему. И не только потому, что не знала колыбельных; к этому времени он уже играл на рояле.

А случилось это так (Ван и Рилдия Би рассказывали эту историю много раз во множестве вариантов. Мой главный источник – интервью Рилдии Би Питеру Розену, VCA). В маленьком белом каркасном доме на улице Стивенсона был скромный кабинет для занятий музыкой. Когда к Рилдии приходили ученики, ребенок сидел в углу, слушая уроки матери. Иногда он подходил к инструменту и мягко трогал одну клавишу за другой, как бы проверяя их звучание. Когда маленькому пухленькому

Вану исполнилось три года, на уроки к его матери стал приходить местный парень по имени Сэмми Тэлбот. Однажды он пришел в свое обычное время и начал играть «Вальс-арпеджио» Кэролин Кроуфорд. Это была пьеса среднего уровня, в ходе исполнения которой музыканту приходится перекрещивать руки. Сэмми уже весьма долго работал над пьесой, и она получалась у него неплохо. В конце концов Рилдия отпустила его домой и занялась своими делами, но внезапно из кабинета вновь послышались звуки музыки. «Скажи Сэмми, пусть идет домой, – крикнула Рилдия сыну. – А то мама будет волноваться!» Но музыка продолжала звучать. Заглянув в кабинет, мать увидела, что это Ван сидит на табурете перед инструментом и бегло играет отрывок из пьесы.

– Что? Ты хочешь научиться играть на рояле? – спросила она.

– Да, мама, – смело и уверенно ответил ребенок.

– Но тогда, – бодро сказала Рилдия, – не надо играть на слух. Нужно понимать, что ты делаешь.

Она вписала имя сына в журнал и стала проводить с ним регулярные занятия по полной программе [ТМ1]. Харви сколотил для него классную доску, на одной стороне которой были нарисованы нотные линейки, а вторая оставалась гладкой. Рилдия покрывала доску странными значками, тайным языком музыки, приверженцем которой должен был стать маленький Ван: адажио – медленно, спокойно; аллегро – быстро, оживленно; аллегретто – умеренно быстро; рубато – свободно.

Ван играл в эти значки так, как другие дети играют в игрушки. Конечно, время от времени он возился и со своим трехколесным велосипедом, и с игрушечным грузовиком. Иногда он пытался отлынивать от уроков, которые на первых порах продолжались по часу в день

с перерывами. Но обычно, как только Рилдия трижды хлопала в ладоши, он с удовольствием прибегал играть. Иногда они сидели рядом, иногда он устраивался у нее на коленях. Мать и сын времени зря не тратили. «На уроках, – сказала она ему в самом начале занятий, – я не мамочка, а твоя учительница» [ТМ1]. В четыре года состоялся дебют музыканта в местном женском колледже (чтобы посадить исполнителя на табурет перед роялем, его пришлось взять на руки). А в пять, после того как Ван услышал по радио Рахманинова, он за обедом сообщил родителям, что собирается стать пианистом. Харви нахмурился: «Посмотрим, сынок, посмотрим» (цит. по [VC, 66_ 10]) и проворчал что-то о том, что Рилдия забивает сыну голову всякой ерундой. Приветливый, но замкнутый человек с густой копной темных волос, коротко подстриженных по бокам и на затылке, Харви тешил себя надеждой на то, что Ван станет врачом-миссионером[20].

За мягкими манерами и живым смехом Рилдии Би скрывались железная воля и решительность. Сын воплотит в жизнь ее заветные мечты, он пройдет тот путь, который должна была пройти она! К этому времени Ван не отходил от инструмента даже на Рождество. Правда, было одно исключение. В особенно холодный (для Луизианы) рождественский день 1939 года мальчик развернул свой подарок – книгу по всемирной истории с картинками. Довольный подарком, он стал медленно перелистывать страницы, пока не остановился на развороте с видом Московского Кремля. Он был поражен: на фоне высоких красных стен старой крепости теснились разноцветные купола собора Василия Блаженного, напоминавшие своими яркими полосами тюрбаны – восточных магов, волхвов, пришедших поклониться младенцу Иисусу.