– Хейзел, Хейзел, я выиграл, я выиграл! – Ван вбежал в гостиную, схватил в охапку хозяйку и стал прыгать так, что, казалось, еще чуть-чуть – и он проломит пол. – Ну разве это не прекрасно? Одевайся, пошли ужинать!

– Ван, ты бы лучше девушку пригласил, – попыталась возразить Хейзел.

– Так, ты собираешься, – не слушал ее Ван, – а я звоню Розине. – Он начал набирать номер своей учительницы, но потом остановился. – Нет, нехорошо получается. Пойду ей расскажу. – Он схватил свое пальто с оторванными пуговицами и выбежал из дома, крикнув Хейзел, чтобы она его ждала.

Ван несколько раз настойчиво позвонил в дверь дома № 185 по Клермонт-авеню, рядом с Джульярдской школой. Когда Розина открыла, Ван ворвался в ее крошечную квартиру, чуть не сбив хозяйку с ног.

– Дорогая, я победил! Дорогая, я выиграл! – кричал он, кружа с ней по комнате… Наконец оба успокоились и стали звонить в Килгор родителям Вана.

После разговора с Килгором Ван упал на диван и обхватил голову руками.

– Ой, какая ответственность, – простонал он. – Какая ужасная ответственность! – Ван словно предвидел будущее, в котором его всегда будут осуждать за этот успех… – Ну, я пошел!

На обратном пути он сделал крюк, чтобы зайти в больницу к органисту «Голгофы» Клиффорду Такеру и подбодрить его свежими новостями. К тому времени, как Ван вернулся домой, была уже глубокая ночь, но он все равно потащил Хейзел в заведение под названием Asti, расположенное в квартале Гринвич-Виллидж. Это было место постоянных сборищ музыкантов, где они играли, когда хотели, и платили за еду, когда могли. Здесь он уже успел очаровать эпатажного владельца Адольфо Мариани, а официант отказался принести ему счет. «Какой же он хороший мальчик», – подумала миссис Спайсер, с любовью глядя на Вана, снова летавшего над инструментом…

В следующем месяце, 30 апреля, состоялся сольный дипломный концерт Вана в Джульярдской школе (оригинальную программу см. в [VCJA]). Он играл Баха, Моцарта, Брамса, Шопена, Дебюсси, Равеля. Розина снова поставила ему «отлично».

Ван со своим преподавателем Розиной Левиной. Снимок сделан около 1954 года, когда он окончил Джульярдскую школу (фото любезно предоставлено Juilliard School Archives)

Между учительницей и учеником теперь расцвела какая-то экстравагантная любовь. Во всяком случае, обращаясь к ней в письмах, Ван вместо «Дорогая миссис Левин» писал уже просто «Дорогая». «Со всей любовью к вам, дорогая», – подписывал он свои письма[106]. Или более высокопарно: «Я не буду даже пытаться рассказать вам, как глубоко я ценю вас, восхищаюсь вами, уважаю вас и конечно же всегда люблю вас, потому что я буду только терять время на создание совершенно бестолковых предложений»[107]. В мае он окончил курс, и в ее маленьком блокноте с проволочными колечками, где Розина записывала черновики выступлений, она отметила, что «это самый многообещающий из всех студентов, которые у меня были» [RLP, Folder 10, Box 27].

Утром, когда класс собрался на ступенях старого здания на Клермонт-авеню, чтобы сфотографироваться на память, Вана долго не могли найти ^[108]. Джимми Мэтис смело заявил фотографу и всем должностным лицам школы, что будет очень жаль, если Вана не будет на фотографии, и кинулся к Спайсерам его будить. Вернувшись вместе с Ваном, он едва успел впрыгнуть в угол кадра. Фотоаппарат щелкнул на полчаса позже, чем планировалось…

В ноябре того же года двадцатилетний Ван Клиберн стоял в огнях рампы в Carnegie Hall. По случайному совпадению его концерт пришелся на тот же день, в который в Шривпорте в 1932 году играл Рахманинов. Это взволновало впечатлительного пианиста. За дирижерским пультом стоял Димитрис Митропулос, повелевавший Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Зал был переполнен, что для воскресного дневного концерта казалось необычным. Отчасти это объяснялось тем, что, как предположили Графманы, в Нью-Йорк прибыло несколько самолетов, набитых техасцами. Супруги обследовали партер и решили, что он выглядит, как форт Аламо, который в давние времена техасцы обороняли от мексиканцев[109]. На почетных местах сидели Рилдия Би и Харви, которые, с точки зрения Наоми, «выглядели как-то по-деревенски».

Ван – молодой профессиональный пианист (фото любезно предоставлено Фондом Вана Клиберна)

Из-за кулис вышел высокий техасец, скромно поклонился, спокойно сел за рояль, сосредоточил всю свою силу в руках и вонзил их в начальные аккорды Чайковского. Если кто-то из постоянных зрителей симфонических концертов ожидал броскости, то ее не было. Перед зрителями был молодой человек, извлекавший из фортепьяно блестящий звук, и он был намерен пообщаться со своей любимой музыкой и выявить в ней лучшее, что он сможет. В конце первой части в зале зазвучал нетипичный для таких концертов хор из приветствий и криков «браво», причем кричали не только зрители, но и музыканты оркестра. После окончания третьей части вскочившая на ноги публика семь раз вызвала музыканта на бис. Когда же суматоха утихла, оказалось, что примерно половина зала толкается за кулисами у гримерной комнаты. Графманы, которые вместе с Розали Левентритт попытались пробиться к Клиберну, только фыркнули при виде сотен что-то восторженно кричавших высоких краснолицых техасцев, которые оккупировали всю лестницу, ведущую к гримеркам. Ван непрерывно улыбался, тряс руки и нежно заглядывал в глаза всем поздравлявшим, в особенности молодым. Наконец он заметил субтильную Розали, которая пыталась пробиться к нему. «Дорогая, видишь, сколько людей, – прокричал он. – И они все пришли на мой концерт!» Когда она наконец добралась до верхней площадки, он схватил ее и закружил. Розали заливалась смехом. Они нашли друг друга: Ван доверял ей из-за ее южного акцента, а она была совершенно очарована им, даже несмотря на то что ей нравились более камерные произведения Брамса, Шуберта и Шумана.

Позднее в тот же день едва ли не сотня голодных техасцев набилась в светло-зеленую гостиную квартиры Левентритт на Парк-авеню. Розали попросила завсегдатаев ее вечеров не налегать на еду. Они и не налегали: даже эпикуреец Гэри Графман благородно отказался от второй порции знаменитого томатного заливного с гигантскими креветками. Вану прислали десяток роз на длинных стеблях, и кто-то поставил их в вазу времен династии Сун (Китай, XI век). Ваза, стоявшая на рояле, начала протекать – сначала струйкой, а потом потоком… Розали еще не успела испугаться, когда Ван вытер воду, сел за рояль, устремил мягкий взгляд на свою покровительницу и заиграл «Преданность» (Widmung) Шумана-Листа. «Du meine Seele, du mein Herz, – подпевал он, покачиваясь в такт музыке. – Ты моя душа, ты мое сердце…»

На следующее утро в газетах появились отклики на выступление Вана в Carnegie Hall. Они были благожелательными, но сдержанными, за исключением рецензии Луи Бьянколли из New York World – Telegram and Sun. «Это один из настоящих, энергичных и талантливых пианистов, которые впервые за долгое время начинают появляться на Западе, да и вообще в мире, – писал он. – Ван Клиберн, с очевидностью, будет иметь большой успех. Правда, играет он так, как будто он его уже достиг»[110].

Не получив ответа от Сола Юрока, Ван в конце концов подписал контракт с CAMI. В январе 1955 года Шуйлер Чапин, представитель агентства на Среднем Западе и муж Бетти Стейнвей из известного клана производителей роялей, договорился о выступлении Вана в телепрограмме «NBC’s Tonight» с ведущим Стивом Алленом. «Музыка длинноволосых» обычно считается для ток-шоу смертельно опасной, а Ван как исполнитель был совершенно неизвестен. Тем не менее, когда он сыграл токкату Равеля и этюд Шопена, это вызвало маленькую сенсацию. Зрители своими звонками и телеграммами парализовали работу коммутатора. Из Клуба железнодорожников Балтимора и Огайо звонили, чтобы заказать билеты… По всему Среднему Западу Чапина забрасывали вопросами типа «А что за странного парня с длинными лохмами показывали по телевизору?» [VCL, 66]. Его концерты неожиданно стали популярными. В том сезоне Ван сыграл двадцать оркестровых и десять сольных концертов, на которых исполнял произведения Баха, Бетховена, Брамса, Шопена, Дебюсси, Листа, Метнера, Моцарта, Прокофьева, Рахманинова, Равеля, Скарлатти, Шумана и Стравинского. Когда Кливлендский летний оркестр попросил его сыграть Второй концерт Рахманинова для фортепиано до минор, он разучил его за две недели. Публика отреагировала так сильно, что Ван под оглушительные аплодисменты снова и снова обменивался рукопожатиями с дирижером и концертмейстером, стараясь разделить успех с музыкантами оркестра. Критики захваливали молодого музыкального Адониса с невероятными стремительно бегающими пальцами и неугасимым огнем творчества, уподобляя воздействие его исполнения тому потрясению, который испытал музыкальный мир Парижа, когда в нем появился Ференц Лист – тоже в возрасте двадцати лет[111]. «Запомните это имя, запишите его куда-нибудь. Это имя нужно знать: Ван Клиберн» ^[112], – призывала одна из газет Денвера, после чего объявляла его «самым значительным молодым пианистом своего поколения».