– А насколько наш Ван на самом деле хорош, как ты думаешь? – начал наседать на Джадда на одной вечеринке Аллен Спайсер. – Скажи мне это так, чтобы было понятно бизнесмену.

– Ну, давай попробую… – ответил Джадд. – Может, так? Во-первых, это колоссальный пианист. Во-вторых, он даже лучше, чем сам о себе думает… [VCL, 59]

Впрочем, вскоре вера Джадда в талант Вана подверглась серьезным испытаниям…

Конкурс имени Левентритта был необычным. На нем не было никаких формальных правил, никаких заявок по форме, никаких денежных призов, никаких сюрпризов в репертуаре: все, что требовалось, – это сыграть концерт Моцарта, Бетховена или Брамса. Да и проходил конкурс только в те годы, когда его главные организаторы, дирижер Джордж Селл и пианист Рудольф Серкин, решали, что на горизонте появилось достаточно талантливых музыкантов. Тем не менее это был самый жесткий конкурс молодых инструменталистов в США. Чтобы увезти домой титул победителя (вторые и третьи места не присуждались), пианист должен был быть готов сыграть с Нью-Йоркским филармоническим оркестром и начать концертную карьеру. Планка была установлена так высоко, что в течение четырех лет на конкурсах, в которых принимали участие по тридцать-сорок человек, не было ни одного победителя.

Курировала конкурс Розали Левентритт, миниатюрная южная красавица с лучистыми сиренево-голубыми глазами, озорная и смешливая[98]. Просторные апартаменты Розали, расположенные в доме № 850 по Парк-авеню, стали неофициальной штаб-квартирой всех нью-йоркских музыкантов-«классиков». Конкурсанты должны были представить доказательства существования у них профессионального опыта. Принимала эти свидетельства яркая веселая девушка Наоми Графман, которая два года назад вышла замуж за победителя последнего конкурса, блестящего молодого пианиста Гэри Графмана. Вместе с Наоми сорок восемь пакетов с документами на очередной конкурс принимала дочь миссис Левентритт, также Розали, которая после замужества стала именоваться миссис Бернер. Большинство заявок состояло из нескольких листочков, напечатанных на машинке. Но не заявка Вана: Харви Клиберн собрал целый том – толстый, как телефонный справочник. Его обложку украшала фотография Вана в возрасте шести лет. Страницы книги были заполнены вырезками из газет и другими фотографиями. Здесь были многочисленные статьи о премии имени Г. Б. Дили – ни Наоми, ни Розали о ней даже не слышали. Здесь была полная информация минимум о 24 концертах Вана, которые проходили в самых неожиданных местах: Маскоги (штат Оклахома), Клинтон (штат Миссисипи), Хот-Спрингс (штат Арканзас) и даже Париж (штат Техас). Две женщины на основе представленных материалов делали свои собственные ставки. «Ну, этот должен выиграть»[99], – выпалила Наоми между приступами хохота…

Ван подготовил тринадцать пьес, в том числе три концерта, и много занимался; чтобы выйти на пик формы, он сыграл один концерт в пользу колледжа Шривпорта, другой – для дома престарелых в Ривердэйле, третий – в баптистской церкви «Голгофа». Открытие фестиваля состоялось в зале Steinway Hall в присутствии всей американской музыкальной элиты. На церемонии доминировал во всех смыслах внушительный (рост 193 см) Артур Джадсон, основатель CBS, президент CAMI и менеджер Нью-Йоркского филармонического оркестра. Злые языки объясняли его неизменный румянец постоянными приступами ярости при работе с артистами. Наряду с Селлом и Серкиным в жюри работали дирижеры Димитрис Митропулос и Леонард Бернстайн, пианисты Надя Рейзенберг, Леопольд Маннес и Юджин Истомин. Председателем был Абрам Чазинс[100], строгий, но одаренный музыкальный директор WQXR, радиостанции New York Times.

Ван с растрепанными волосами совершенно очаровал Наоми Графман. Он был так высок и настолько худ, что выглядел еще выше. «И даже не еврей! – удивилась она. – Как странно видеть ковбоя за фортепиано…» Но размышления об укротителе мустангов у Наоми исчезли в тот момент, когда Ван заиграл…

Потом ее мужу позвонил Серкин.

– Ты должен прийти на финал, – сразу взял он быка за рога. – Там есть один замечательный парень, чудесный, невероятно талантливый парень. Его Лист, Шопен, Шуман – это просто великолепно.

– А Моцарта он играет? – уточнил Графман. Чистый «классик» в круглых очках, он недолюбливал Чайковского и Рахманинова, называя их «суматошными русскими».

– С этим у него не очень, – признался Серкин. – Но он такой большой талант…

Перед началом Ван позвонил своим друзьям-бапти-стам из «Голгофы»:

– Не забудьте помолиться за меня, ладно? Когда я знаю, что вы молитесь, мне легче играть…[101]

Финалы проходили в Town Hall на Западной 43-й улице. В последние годы дискуссии на конкурсе стали настолько горячими, что судьи буквально набрасывались друг на друга. Так, однажды Серкин, который был ростом 190 см, схватил за грудки польского пианиста Мечислава Хоршовски и серьезно его встряхнул (невысокий – менее 150 см – музыкант тогда разменял седьмой десяток лет своей 101-летней жизни). На данном конкурсе то ли из страха повторения раздоров, то ли просто для удобства прослушивания членов жюри разместили в разных местах зала и обязали сообщать свое мнение в письменной форме.

Ван сыграл концерт Чайковского – сыграл технически безупречно, трепетно, выразительно, текуче и напевно. В последней части его игра напоминала русские горки в тот момент, когда поезд возвращается домой. «Он действительно любит музыку, любит играть и любит свою игру, – отметил Бернстайн. – Это что-то настоящее и свежее»[102]. Перед тем как отпустить Вана, судьи спросили его, сможет ли он сыграть Концерт си-бемоль Брамса, который также значился в его списке.

– Прошу меня понять, – тихо, но твердо произнес Ван. – Почти всю прошлую неделю я проболел. Будет несправедливо – не только в отношении меня, но, что гораздо важнее, в отношении этого великого произведения, терпения и целостности жюри, если я попытаюсь сыграть Брамса. Может быть, вы позволите мне сыграть что-нибудь еще?[103]

Он сыграл Двенадцатую Венгерскую рапсодию Листа, старую вещь, которую исполнял еще когда поступал в класс Розины. Но сыграл он ее так же отважно и благородно, как и раньше. У судей отвисли челюсти, и они едва не завизжали от удовольствия. После окончания прослушивания Ван остался сидеть за роялем в ожидании указаний. Подождав минуту, он сказал с сильным техасским акцентом: «Вы не возражаете, если я пойду выпью стакан воды?»[104] По крайней мере, так его понял Гэри Графман. Пока Вана не было, члены жюри яростно строчили что-то в протоколах. Наоми увидела, что Артур Джадсон выронил листок бумаги, и подобрала его. «Не в этом году, – прочитала она записку, написанную тонким, как паутина, почерком. – Может быть, в следующий раз…» Мнения других судей разделились. Случилось так, что ведущий противник Вана оказался новичком из класса Розины. Это был Джон Браунинг, отличавшийся напористой и вдумчивой игрой. Его элегантный и консервативный стиль был ближе к манере Джинин Довиз, чем к игре Джимми Мэтиса. Браунинг в конце концов разрушил техасскую троицу – это случилось после того, как у него завязались постоянные отношения с Довиз. На конкурсе Браунинг играл хорошо – может быть, даже слишком хорошо. Но на фоне грандиозного, проникновенного исполнения Вана его игра выглядела чересчур гладкой и безжизненной.

В конце концов Ван не дождался решения жюри, ушел домой к Спайсерам и сел у телефона[105]. Наконец раздался звонок. «Поздравляю!! – без предисловий прокричал Билл Джадд. – Артур Джадсон только что вернулся в офис. Говорит, все проголосовали за тебя». Иными словами, даже упрямый Джадсон не стал дуть против ветра.