– И твои, Гейб, никогда не станут для меня пустяками.

Я снова опустила голову тебе на грудь, поцеловала ее сквозь футболку, пытаясь выразить поцелуем всю глубину своего восхищения и сочувствия.

– Я это знаю. – Ты погладил меня по голове. – И обожаю тебя за это. Но и за многое другое, конечно. – (Я села, чтобы снова видеть тебя.) – Я люблю тебя, Люси.

Эти слова ты произнес впервые. Никто до тебя не говорил мне этих слов.

– Я тоже люблю тебя.

Надеюсь, ты помнишь этот день. Я его никогда не забуду.

Через несколько недель после того, как мы объяснились в любви, нам представился случай остаться вдвоем в квартире Кейт. И в честь этого мы расхаживали в одном белье. Стояла страшная жара, июль выдался душный, мне хотелось на целый день залезть в прохладный бассейн, и хотя кондиционер работал на полную мощность, легче не становилось. Квартира была такая большая, что один кондиционер не справлялся.

– Да, предки твоей Кейт были настоящие гении в сфере недвижимости, – сказал ты, когда полуголые мы сидели за столом и чистили вареные яйца. – Когда они купили эту квартирку?

– Понятия не имею, – ответила я, засовывая кусочки хлеба в тостер. – Еще до того, как родился ее отец. Значит… где-то в сороковые, наверное.

Ты присвистнул.

Я знаю, мы не часто бывали там одни, но держу пари, ты помнишь эту квартиру. Ее трудно забыть. Две огромные спальни и две ванные комнаты, а читали и занимались мы на кухне. Потолки около четырех метров. Тогда я все эти мелочи не очень-то замечала, но квартиру ценила очень высоко. Кейт училась на юридическом, и ее папаша заявил, что жить дома дешевле, чем платить за жилплощадь университету. Да и для меня это был неплохой вариант.

– Когда мы учились в школе, здесь жила ее бабушка, и мы приходили к ней в гости. – (Мы сидели с тобой на диване с тарелками на голых коленях.) – До болезни она работала ассистентом в Метрополитен-музее. В свое время она изучала историю искусств в колледже Смит… В то время многие женщины и не мечтали о высшем образовании.

– Хотел бы я с ней познакомиться, – сказал ты, отпивая кофе.

– Она бы тебе очень понравилась.

Сидя бедро к бедру, мы принялись молча жевать; мое плечо упиралось в твою руку. Мы представить себе не могли, как это – находиться в одной комнате и не прикасаться друг к другу.

– Когда возвращается Кейт? – спросил ты, проглотив еду.

Я пожала плечами. С Томом она познакомилась с месяц назад и нынче, кажется, уже второй раз оставалась у него.

– Боюсь, скоро придется одеваться.

Вдруг я почувствовала, что ты разглядываешь мою грудь.

А ты, покончив с завтраком, отложил тарелку.

– Не представляешь, Люси, что ты со мной делаешь, – сказал ты, внимательно наблюдая, как я кладу вилку на тарелку. – Целое утро ты со мной – и голая. Исполнилась мечта идиота.

Рука твоя блуждала по колену, потом ты стал щупать себя самого через ткань трусов… Я еще ни разу не видела, как ты трогаешь себя, как ты это делаешь, когда никто не смотрит. Я глаз не могла оторвать.

– А теперь ты… – И ты спустил трусы.

Я поставила тарелку. Потянулась к тебе. Голова уже шла кругом.

Ты с улыбкой покачал головой:

– Ты не совсем поняла.

Я вскинула брови, и до меня дошло. Рука моя поползла по животу вниз. Ты тоже ни разу не видел, как я трогаю себя. И мысль об этом бросала меня в дрожь. Я закрыла глаза, я думала о тебе, о том, как ты смотришь на меня, думала о том, что мы вместе участвуем в столь интимном действе, и тело мое сотрясалось.

– Люси, – прошептал ты.

Веки мои задрожали, я открыла глаза и увидела, что твоя рука движется быстрее.

Когда мы оба демонстрировали друг другу акт, который обычно проделывают в одиночку… о-о, в этом ощущалась близость куда более интимная, чем даже в сексе. И перегородка, разделяющая «ты» и «я», становилась еще менее ощутимой, а полнота чувства нераздельности – гораздо глубже.

Я продолжала работать пальчиком, наблюдая, как ты, не отрывая от меня взгляда, откинулся на спинку дивана и полностью сбросил трусы. Руки наши заработали еще быстрей. Легкие тоже. Ты закусил губу. Потом я увидела, что хватка твоя стала крепче. Мышцы напряглись. И ты кончил у меня на глазах.

– О господи! О, Люси…

Чтобы поспеть за тобой, я заработала пальцами еще настойчивей, но ты схватил меня за запястье:

– Можно я?

От твоего голоса я задрожала.

Я кивнула, и ты подвинулся так, чтобы я смогла вытянуться во всю длину дивана и тебе было удобно снять с меня сорочку. Ты двинулся еще ближе, и, предвкушая, что сейчас будет, я изогнулась.

– У меня есть один секрет, – прошептал ты, просовывая пальцы внутрь.

– Правда? – Я выгнулась дугой, чтобы помочь тебе.

– Правда. – Ты вытянулся рядом со мной, прижал губы к моим губам. – Когда я делаю это один, то думаю о тебе.

Все тело мое содрогнулось.

– Я тоже, – прошептала я, задыхаясь.

Секунд через тридцать я кончила.

За наши первые полгода ты открывался передо мной то одной, то другой своей гранью, и все они казались мне столь волнующими, столь удивительными, что я влюблялась в тебя еще сильнее.

Как в тот день, например, когда после работы я пришла к тебе и застала сидящим на полу, скрестив ноги, а вокруг тебя – кучи квадратных бумажек размером с самоклеящиеся листочки для записей.

Я бросила сумку на кухонный стол и закрыла за собой дверь.

– Что у тебя здесь происходит?

– Через две недели девятнадцатое сентября. Мамин день рождения, – сообщил ты, отвлекаясь от бумажек. – В этом году я не смогу полететь домой, вот и хочу послать ей что-нибудь этакое… существенное.

– И ты делаешь… бумажную мозаику? – Я подошла ближе.

– В некотором роде, – ответил ты. – Это наши с мамой фотографии.

Ты протянул мне несколько снимков. На одном я увидела тебя с мамой на церемонии вручения аттестатов об окончании средней школы, на другом – вы вдвоем сидели на краю бассейна, оба в шортах, болтали ногами в воде. На третьей – стояли на крыльце дома и ты приставлял ей рожки.

– Ух ты, – сказала я.

– С утра печатал, – сообщил ты, – теперь выстраиваю композицию в цвете. Хочу, чтобы смотрелось как в калейдоскопе.

Я уселась на пол рядом, и ты быстро поцеловал меня.

– А зачем как в калейдоскопе? – спросила я, беря фотографию, на которой вы с мамой стояли спина к спине, меряясь ростом, и ты оказался немножечко выше матери. Прическа твоя – почти такая же, как у мамы, вы оба блондины с вьющимися волосами, и трудно определить, где кончаются одни локоны и начинаются другие.

– Здесь мне четырнадцать лет, – сказал ты, глядя на фотографию через мое плечо.

– Ты был очень симпатичный. Если бы я встретилась с тобой в этом возрасте, то пропала бы.

Ты улыбнулся и сжал мою ногу:

– Я и без твоей фотки смело скажу, что со мной в четырнадцать лет было бы то же самое.

Настала моя очередь улыбнуться.

– Так все-таки почему именно калейдоскоп? – снова спросила я, кладя фотографию.

Ты потер лоб, убрал с глаз прядь волос.

– Никому еще не рассказывал этой истории. – Голос твой прозвучал совсем тихо.

Я взяла еще парочку фото. На одной вы с мамой задували свечки на торте в день рождения. На другой – стояли, взявшись за руки, перед мексиканским рестораном.

– Не хочешь – не рассказывай, – сказала я.

«Интересно, – мелькнуло у меня в голове, – кто вас снимал до того, как тебе исполнилось девять лет. Папа? А кто снимал после?»

– Почему, – сказал ты, – хочу. – Ты подвинулся ближе, и мы оказались лицом к лицу, упираясь друг в друга коленками. – Через год после того, как родители разошлись, у нас стало туго с деньгами. Я приходил домой из школы и видел, что мама не столько сидит за мольбертом, сколько плачет. В тот год я был уверен: если станем отмечать мой день рождения, останемся вообще без денег. Тогда я заявил, что звать никого не хочу. Чтобы она не переживала из-за дополнительных трат.