– А знаешь, – начал Скотт, когда я повесила трубку, – я бы на месте этих террористов сбросил на нас бомбу.

– Чокнулся? – спросил Адам.

Он ждал звонка от своего дяди, который работал в Полицейском управлении Нью-Йорка.

– Ну, если подходить к вопросу с научной точки зрения… – продолжил Скотт, но так и не закончил.

– Заткнись! – перебил его Джастин. – Я серьезно, Скотт. Нашел время философствовать.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала я, ведь я тебя еще почти не знала, а твоих друзей и подавно. – Девчонки из комнаты, наверное, уже волнуются, куда я пропала.

– А ты им позвони, – предложил ты, снова передавая мне телефон. – Скажи, что сейчас полезешь на крышу Венской общаги. Скажи, пусть приходят, если хотят.

– Куда-куда полезу?

– Со мной, не бойся.

Ты рассеянно провел пальцами по моей косичке. Движение получилось столь интимное… Так бывает, когда между двумя людьми исчезают все преграды и можно без спроса сунуть вилку в чужую тарелку. И я вдруг почувствовала, что мы с тобой крепко связаны, словно рука твоя на моей косе значит нечто большее, чем просто пять праздных, нервных пальцев.

Эту минуту я вспоминала и через много лет, когда решилась пожертвовать своими волосами и парикмахерша торжественно вручила мне уложенную в пластиковый пакет каштановую косу, которая казалась еще темнее, чем обычно. Ты был далеко, но у меня возникло чувство, будто я предала тебя, будто перерезала связующую нас с тобой нить. Но тогда, в тот день, прикоснувшись к моим волосам, ты и сам понял смысл своего жеста, и рука твоя опустилась на колено. Ты снова улыбнулся, но на этот раз глаза твои были серьезными.

– Хорошо, – пожала я плечами.

Мне казалось, что мир трещит по швам, что мы шагнули в расколотое зеркало, а за ним рухнули все стены, раскололись на куски, и ничего невозможно понять, ничто не имеет смысла, и мы совершенно беззащитны. И незачем говорить «нет».

Мы зашли в лифт и поехали на одиннадцатый этаж, а там, в конце коридора, ты распахнул окно.

– Один чувак на втором курсе показал мне это местечко, – сказал ты. – Потрясающий вид на Нью-Йорк, такого нигде не увидишь.

Через окно мы выбрались на крышу, и у меня перехватило дыхание. Над южной оконечностью Манхэттена поднимались густые клубы дыма. Все небо обволакивала серая пелена, город был засыпан пеплом.

– Господи, – проговорила я.

Глаза застилали слезы. Я представила себе, что еще совсем недавно там творилось. На месте высоких башен зияла пустота. Меня как током ударило.

– Там же были люди…

Ты взял меня за руку.

Мы стояли, во все глаза смотрели на последствия катастрофы, и по нашим щекам стекали слезы; как долго это продолжалось, не знаю. На крыше с нами, наверное, были и другие люди, но я не могу вспомнить, кто именно. Помню только тебя. И еще дым. Он словно прожигал меня насквозь.

– И что же теперь? – наконец прошептала я, понимая всю грандиозность катастрофы. – Что будет дальше?

Ты посмотрел на меня, и наши глаза, все еще мокрые от слез, не могли оторваться друг от друга, они словно притягивались некоей магнетической силой. В такие минуты напрочь забываешь обо всем, что тебя окружает. Твоя рука обняла мою талию, я приподнялась на цыпочки и потянулась к твоим раскрытым губам. Мы крепко прижались друг к другу, словно это могло защитить нас от всего, что ждет впереди. Словно другого способа избежать опасности, кроме как впиться губами в губы, не было. В миг, когда ты прижался ко мне всем телом, я сразу ощутила себя в безопасности, окруженной, укутанной объятием твоих сильных и теплых рук. Я чувствовала, как дрожат твои мышцы, пальцы мои утонули в твоей шевелюре. Ты намотал мою косу на руку, легонько потянул, и я слегка запрокинула голову. И тут я совсем позабыла об окружающем мире. В эту минуту для меня существовал только ты.

Многие годы меня не покидало чувство вины. За то, что мы с тобой в первый раз целовались, когда город пылал, за то, что в такую минуту позволила себе раствориться в тебе. Потом я узнала, что не мы одни были такие. Многие мне шептали на ушко, что в тот день занимались любовью. Зачинали ребенка. Совершали помолвку. Признавались в любви. Есть все-таки в смерти нечто пробуждающее в людях острое желание жить. В тот день мы хотели жить, и я никого не виню за это. Никого.

Мы отстранились друг от друга, чтобы перевести дух, и я опустила голову тебе на грудь. Слушала, как ровно бьется твое сердце, и это меня успокаивало.

А тебя успокаивало биение моего сердца? И до сих пор успокаивает?

Мы вернулись в твою комнату – ты обещал меня покормить. Сказал, что, перекусив, хочешь походить по крыше с фотоаппаратом и сделать несколько снимков.

– Пошлешь в «Спектейтор»? – спросила я.

– В газету, что ли? Не-а. Так, для себя.

На кухне меня немного отвлекли от тяжелых мыслей твои фотографии, целая куча – черно-белые снимки разных видов студгородка. Прекрасные снимки, немного странные, они словно светились изнутри. Некоторые были сняты в необычном ракурсе, так что знакомые предметы казались объектами авангардного искусства.

– А на этой что? – спросила я.

Я не сразу поняла, что на фото крупным планом изображено птичье гнездо, выстланное чем-то похожим на обрывки газеты, журнала и сочинения по французской литературе.

– О, ты не поверишь, – ответил он. – Джессика Чо… Ты знаешь ее? Она еще поет у нас в хоре. Подружка Дэвида Блюма. В общем, об этом гнезде мне рассказала она, говорит, у нее из окна видно, что там – чье-то домашнее задание. Я пошел проверить. Чтобы снять как надо, пришлось свеситься из окна. Блюм держал меня за ноги, боялся, что я вывалюсь. Как видишь, все получилось.

Выслушав эту историю, я посмотрела на тебя другими глазами. Ты еще, оказывается, и смелый и ради искусства готов на все. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что ты немножко рисовался. Хотел поразить мое воображение. Но тогда я этого не поняла. Просто подумала: «Вот это да! Какой потрясающий парень!» Но главное: сколько я тебя знаю, ты всегда и во всем умел находить красоту. Ты способен замечать такие вещи, каких другие в упор не видят. Потому я тобой и восхищалась.

– Ты этим хочешь заниматься в жизни? – спросила я, указывая на фотографии.

Ты покачал головой:

– Нет, это так, забава. У меня мама художница. Видела бы ты ее абстрактные работы… потрясающие, огромные… а на жизнь она зарабатывает холстиками – аризонские закаты для туристов. Создавать ради продажи – нет, такая жизнь не по мне.

Я уперлась локтями в стол и принялась разглядывать остальные фотографии. Ржавчина, покрывающая каменную скамью, потрескавшиеся мраморные прожилки, коррозия на металлической ограде. Я и представить себе не могла, что здесь может таиться красота.

– А твой папа тоже художник? – спросила я.

Лицо твое сразу изменилось, словно дверь захлопнулась, и глаза потемнели.

– Нет, – ответил ты. – Он не художник.

Я будто споткнулась о невидимую веревку. Я хорошо помню это, ведь тогда я открывала для себя неведомый мне ландшафт твоей жизни. Я уже надеялась, что скоро изучу его, как свои пять пальцев, и буду ориентироваться в нем с закрытыми глазами.

Ты замолчал. Я тоже молчала. Громко вещал телевизор, я слышала, как дикторы что-то говорят о Пентагоне и о самолете, разбившемся в Пенсильвании. Ужас ситуации снова обрушился на меня. Я отложила твои фотографии. Разговоры и мысли о красоте показались тогда дикостью. Но, вспоминая прошлое, я думаю, что именно они и были в тот день единственно уместными.

– Ты, кажется, собирался меня покормить? – спросила я, хотя совсем не хотела есть, да и картинки, мелькающие на экране, особого аппетита не вызывали, скорее наоборот.

Невидимая дверь в твоих глазах снова открылась.

– Точно, – кивнул ты.

Из съедобного у тебя нашлись лишь продукты для начос. Я принялась резать помидоры, ржавым консервным ножом открыла банку с бобами, а ты высыпал чипсы на подносик из жести, который почему-то никто не догадался выбросить, и потер сыр в тарелку с оббитыми краями.