— Это вы по какому? — не выдержал Марси.
Донт остановился. Несколько веток в его кулаке давно превратились в заготовку для метлы.
— Хеербумм! Хеербумм!.. Хеер... Хеер... кха! Кха-кха! Кха-а-а-а-а!!! — Донт забросил ветки в чащу и стряхнул с ладоней хвою. — А? Что? Язык? Ах да, это мой родной, с самых пеленок учил! Емкий и содержательный язык моего народа! Называется — дегенерон! А какой мелодичный, верно?
— Э-э... ну да, — согласился Опупин.
— Да-да, да! — поспешно добавил Марси.
Ревень снова двинулся в путь; его кривые голенастые ноги, на каждой из которых было ровно по сорок семь пальцев, скрюченных артритом, торжественно бухали по лесному перегною.
— Ширнуться не хотите? — внезапно спросил он, но хрюкки, услыхав незнакомое слово, испуганно промолчали. — Не хотите — как хотите. — Ревень развел руками. — Завязали, что ль? И то верно... На днях и я завязал; кожа уж слишком огрубела: пока дозу загонишь, пять иголок сломаешь. Н-да, старею, старею. Силы уже не те.
С этими словами он молодецким ударом обрушил на землю столетний дуб. От толчка хрюкки попадали; Ревень, ухая, как потревоженный филин, разыскал их среди терновых кустов и с извинениями водрузил обратно.
— Слушайте, — вдруг встревожился он, — а вы, может, того?
— Чего? — испугался Опупин, выдергивая из носа колючку.
— Трезвенники? — Ревень испуганно замер. — Тогда нам не по пути, извините.
— Да какие ж мы трезвенники, упаси бог! — закричал Марси. — Да в нашем краю трезвенников это самое... в расход и точка!
Ревень довольно ухнул.
— Молодцы! А то есть здесь такие... Сарукан для примера. Раньше-то мы с ним были — ого-го! На спор пили. Он литр — я литр. Он литр — я литр. А теперь? Заносчивый стал, не курит, не пьет. Цирроз у него какой-то в гостях уже два года, вот из-за него и не пьет. Нет, ну вы видали такого дурачка?
— У моего папочки тоже как-то гостил Цирроз, — поделился воспоминаниями Марси.
— Как? — не поверил Опупин. — И у моего! И у деда с бабкой, и у внучки! А потом она заимела от этого Цирроза троих детей, и дедушка выставил ее за дверь.
— Помню, — Марси дернул себя за ухо. — Одним из этих детей был ты.
— Ну да! — согласился Опупин. — А вторым — ты, а третьим — наш папа.
Потрясенный Ревень остановился.
— Это как... — прогудел он. — Выходит, папа был вашим братом?
— Безусловно! — кивнул Опупин. — Мы единоутробные братья-близнецы!
В голове великана заскрипели шестеренки.
— Не пытайся понять, — сказал Опупин. — Мы сами еще толком в этой ситуации не разобрались.
Некоторое время Ревень шагал, ухая и рокоча на своем языке. Потом вдруг остановился и шумно поскреб лысый затылок; на хрюкков посыпались крупные, пахнущие живицей опилки.
— Слушайте, — проникновенно сказал донт. — Я вот подумал... Сарукан этот и прочее... ладно... Я вот что хотел... Вы там, за лесом, может, встречали одну такую донтицу по фамилии Козловски?
— Кого? — испугался Марси.
— Да жену мою! — пояснил великан. — В девичестве, до семисот лет, она была Курвинская; может, встречали под этой фамилией? В последнем письме она писала, что исполняет стриптиз в каком-то кафе на Монмартре...
Донтица исполняет стриптиз? На Монмартре? Хрюкки изумленно переглянулись.
— Понял, не встречали, — верно истолковал их молчание Ревень и вновь зашагал в глубину леса. — Хеербумм! Да... Она меня давно покинула. Сказала, что у нее начинается климактерический период, и убежала с дровосеком. В прощальной записке она написала, что я не устраивал ее в сексуальном плане. Она сообщила что-то о моих размерах, о бесконечной стирке и о моем пристрастии к веточкам молодых сосен... Полнейшая чепуха!
Где-то в глубинах тела Ревеня заиграл на минорный лад желудочный сок.
— Хеербумм, какая печаль! — прогудел великан. — А какие остались воспоминания! Наше лежбище весной на поляне, ловля дровосеков... Мы их ели сырыми, а головами играли в футбол... М-да... Теперь пробавляюсь случайными связями, но все это так мелко... Ох, как же мне надоели эти сыроежки!.. — Донт остановился, вздохнул, а потом ссадил хрюков на землю. — Хеербумм! Да... А пока пожалуйте в мою барак-барак халабуду!
— Хала... что? — спросил Марси.
— Халабуда на моем языке — дворец, — пояснил Ревень, обводя рукой возвышающееся впереди нечто. — Дворец.
Больше всего дом Ревеня напоминал огромный шалаш. Собственно, это и был огромный шалаш, который Ревень соорудил из вывернутых с корнями деревьев. Вход в шалаш прикрывал полог, сшитый из шкур дровосеков, чморков и участковых милиционеров.
— Прошу! — откинул полог великан.
На хрюкков шибануло таким запахом, что Марси не устоял на ногах.
— Ага, прохватило! — Ревень обрадовался, как ребенок. — На картошечке гоню, на синеглазочке! Хе-хе-хе! По маленькой, по маленькой, а потом и по литрику на брата! Заваливайте, поросятки, только с бутылками поаккуратней, и бражку не опрокиньте — ушки отрежу.
Хрюкки осторожно вошли в халабуду. Сквозь широкие зазоры между бревнами пробивались солнечные лучи. Под ногами шелестела нежная девственная трава, ни разу не дефлорированная газонокосилкой. У стен высились трехъярусные стеллажи, заполненные банками, бутылками и бутылями с мучнисто-белой, мутной и прозрачной жидкостями. В углу притаился громадный окровавленный мешок с надписью «САХАР». Очевидно, Ревень добывал сахар с боем. Марси случайно толкнул пузатый медный чан, в котором что-то хлюпнуло. На чане было нацарапано: «Здесь пил Сарукан. Здесь помирал Сарукан. Ребята, заклинаю, не пейте с донтами!!!»
Марси постучал по надписи:
— Слабак! Это он еще не пил с хрюкками!
— Гм, — Опупин сдвинул с чана тяжелую крышку. — А пахнет неплохо!
— Не трожь брагу, убью! — испуганно гаркнул Ревень. — Дальше, дальше проходите!
Он пустил себе под мышку струю из баллончика с надписью «антижук», а в рот брызнул «дихлофосом» и довольно заухал.
Переступая через груды подгнившей картошки, хрюкки направились в конец халабуды. Там они обнаружили просторный зал, занавешенный шкурами. Справа в зале находилось ложе Ревеня, вырезанное из цельного дубового ствола. Отесанный камень вместо подушки, одеяло, сплетенное из картофельной ботвы... Тут жил холостяк, одно слово. Слева, занимая почти всю стену, разместился причудливый аппарат, похожий на железнодорожную цистерну. В чреве аппарата гудело пламя, там что-то булькало и стонало. На торце был расположен маленький самоварный краник. Из него в дубовую кадушку мерно капали прозрачные, хрустальные капли...
На боку аппарата виднелись большие, полустертые буквы «SARUKAN und ZUPPENGARD ink», под которыми было нацарапано: «Здесь пил я, и пило мне хорошо! Г.»
— Харбаббумм барабумм! — Ревень ввалился в зал с тремя пивными кружками в трясущихся руках. — Ну-с, будем снимать пробу! Думаю, пока я гулял, оно уже приготовилось в нужном количестве. — Он заглянул в кадушку. — Ага! Есть сорок литров!.. У меня же здесь, ребята, сложнейшая система — автоматика! Я гуляю, а она работает! Она работает, а я гуляю! Хе-хе-хе! У меня ведь монополия; все донтики ко мне ходят, никто стороной не обходит! А кто не будет мне платить, того не стану я поить! Бим-бом трам-па-па! Но вам можно бесплатно, вы гости!
Руками, которые стали еще больше трястись, Ревень благоговейно зачерпнул прозрачную жидкость...
Ни разу в жизни хрюкки не пивали такого чудесного и исключительно бодрящего напитка! Градусов в нем было не счесть, и быстро захмелевшие путники сбивчиво поведали Ревеню о своих приключениях.
— Так говорите, Сук... Сак... Сарукан вас обидел? — пробурчал Ревень, разглаживая бороду руками, которые больше ни капли не тряслись. — Обидел крошечных свинок без шляп и кроссовок? Ну, я ему задам! Давно, давно мне портит кровь этот самовлюбленный хлыщ! Хеербумм бардал-мардал траля-ля гей! — Ревень понизил голос: — Раньше-то как было? Сарукан приходил ко мне, давал на лап... э-э, покупал лицензию на вырубку, а теперь — зажрался! Рубит мой лес без моего согласия! Нет, этого больше нельзя терпеть! Буу-хуу нафигуу! Нет, тут нужен конклав, конклав и точка! Собрание всех донтов нашего Фурункула... Нет, Флюгера... Как же его...
