Снаружи по шалашу глухо барабанили дождевые капли. На реке по временам вскидывалась крупная рыба.

— Вот если погода пасмурная или дождливая, то журавли летят очень низко и неуверенно, а при хорошей погоде их не увидишь, так высоко они забираются. Часто стая парит в воздухе, совсем не двигая распластанными крыльями…

Я вспомнил, как низко летели сегодня журавли, — вероятно, предчувствовали перемену погоды.

В ЛЕСАХ БРАЗИЛИИ

(к рисунку на обложке)

«Брэзиль XIV», летевший из Рио-де-Жанейро в Буэнос-Айрес, потерпел аварию в глухих дебрях девственного леса, вдоль горного хребта Серра-де-Мар. Я узнал об этом от Клифтона, который принял радиограмму дирижабля в 9.40 вечера и в 12.20 уже погрузил экспедицию в прицепленный к экспрессу товарный вагон. Была безлунная ночь, монотонно трещали цикады, порт засыпал, лишь лоцманский катерок изредка посвистывал между громадами трансатлантических судов, уронивших в море неподвижные отражения цветных сигнальных огней. Поезд задержали отправлением; немногочисленные пассажиры давно уже заняли места. На асфальтовой платформе вокзала было пустынно; синие занавесы спальных вагонов пропускали мягкий ослабленный свет электрических лампочек; лишь в хвосте поезда, под дуговым фонарем, где грузили экспедицию, шла нервная, напряженная работа.

Клифтон перехватил меня у подъезда Оперы. В моих ушах еще звучали ритмы прокофьевских маршей, когда Джемс предложил мне сопровождать экспедицию в качестве врача. Экспедиция в девственный лес Бразилии! Упоительные, влекущие ритмы новых, неслыханных маршей зазвучали в моем сердце… Я не колебался ни минуты, и через полчаса такси мчал меня по спящим улицам вдоль лавровых и пальмовых аллей, к освещенному зданию вокзала…

В 12.30, плавно скользя на стрелках, минуя прозрачно-зеленые огни семафоров, экспресс погрузился в ночную тьму…

Пятьсот пятьдесят километров, отделявших Рио-де-Жанейро от небольшой горной станции Сан-Паоло, экспресс сделал в пять с половиной часов. В шесть утра мы уже разгружались на запасных путях утонувшего в зелени готического вокзала; через полчаса, вытянувшись гуськом, наш караван вступил в лесную чащу…

Девственный лес! Снова запели четкие призывные такты марша неизведанных и манящих приключений… Девственный лес!..

Густые заросли бамбука-таквара встретили нас на опушке. Высокие, толщиною в руку, геометрически прямые стволы стояли сплошной стеной. Клифтон в последний раз сверился с компасом и картой, и мы двинулись вперед.

На некоторое время мы превратились в тараканов, ухитряясь проскальзывать с оружием и грузом сквозь такие узкие щели между стволами таквара, что лишь искусство проводника могло оправдать — почти безостановочное движение вперед. Остро отточенным топориком он срубал наиболее упрямые стебли, и при каждом ударе фонтаны скопившейся на листве прозрачной и свежей воды брызгали во все стороны.

Не буду утверждать, что первые часы моего знакомства с тропическим лесом прошли особо интересно. Ритмы марша в моем сердце вскоре сменились более упадочными мотивами. Извиваться и скользить, подражая угрю, было не в моем вкусе, да и подражание это выходило у нас несколько топорно. Вскоре, однако, заросли таквара кончились, и мы продолжали путь по густо заросшей болотистой низине.

Это были владения смерти, тлена и разрушения. Воздух был горяч, влажен и неподвижен; он застыл здесь плотной, тяжелой и густой массой. Из всех пор тела выступал обильный пот. Стволы лесных гигантов — жертв старости, молний и тысяч растений-паразитов — преграждали нам путь, а Заросли первобытных древовидных папоротников заставляли забывать, что в нескольких сотнях километров от нас звенят и с железным лязганьем мчатся трамваи по оживленным улицам Рио-де-Жанейро.

Дорога ухудшалась с каждым шагом, и каждый шаг приходилось отвоевывать с величайшим напряжением. Мы продвигались вперед, как черепахи.

Заросли лиан превращались в коварные западни, отвратительные жирные слизняки сверкающей чешуей покрывали поваленные деревья; бесчисленные острые, как иголка, и жгучие волоски усеивали стебли неведомых растений, встречавших нас фонтаном ослепительных красок своих пышных соцветий. Мы обходили их далеко кругом, ибо малейшее прикосновение к ним жгло огнем, причиняя невыносимую боль. Впрочем, ярко-желтые, красные, как киноварь, и фиолетовые цветы этих растений издалека предупреждали нас о грозящей опасности.

К вечеру мы разбили лагерь на небольшой полянке у серебристого ручья— первого, попавшегося нам на пути и возвещавшего о приближении Рио-де-Ла-платы, на болотистых берегах которой снизился «Брэзиль XIV». Небо внезапно нахмурилось, ворчание отдаленного грома становилось все более непрерывным, и вскоре, черная, как ночь, туча закрыла небо над нами. Палатка была уже готова, когда небо прорезал зигзаг исполинской молнии, отрывистый оглушительный гром заставил меня вздрогнуть— гроза началась…

Наши носильщики оказались бывалыми людьми. Они вырыли вокруг палатки канавки для стока воды, сплели над ней с непостижимой ловкостью и быстротой непроницаемый для дождя навес из веток — и вскоре яркий огонь костра и ароматный запах жарившегося на вертеле свежего мяса возвестили об ужине и желанном отдыхе.

На наш лагерь в одну ночь вылилось столько воды, сколько в Европе не выпадает и в неделю. И под непрерывный рокот ливня, при волшебном фейерверке молний, полосовавших небо ослепительно-фиолетовыми зигзагами, под оглушительные раскаты грома не нашлось более подходящей темы для разговора, как жуткие рассказы про «привидений» и «ведьм», особенно про минхока — сказочного исполинского червя, который живет, будто бы, под землей и устраивает провалы и оползни.

Утром ливень прошел, но лишь первый час дальнейшего пути мы наслаждались сравнительной прохладой и свежестью воздуха. Душные испарения пролившейся за ночь воды снова превратили лес в чудовищную оранжерею.

Мы шли вдоль течения ручья, сверяясь с компасом, пока перед нами не открылась река, мчавшая с невероятной быстротой свои мутно-желтые воды на запад. Перейти ее вброд было немыслимо, но высокое дерево с подмытыми корнями, склонявшее вершину к противоположному берегу, выручило нас. После десятка искусных ударов топором дерево начало медленно клониться к противоположному берегу, и вскоре мы получили прекрасный мост.

За рекой дорога пошла довольно круто в гору; рельеф местности принял скалистый характер. Ручьи встречались все чаще, и берега их нависали над водой гранитными обрывами. Заросли, повидимому, кончались, и лишь один раз нам встретилась густая чаща таквара с разбросанными в ней величественными пинниями. Необычайно тонкие стебли таквара сплелись здесь в паутинообразную сеть и, цепляясь за ветви пинний, стояли, как непроницаемая завеса.

Болотные низины, которые мы прошли, были пустынны; лишь яркие бабочки неслышными летающими цветами оживляли их мертвый покой. Зато здесь, на высоте 930 метров над уровнем моря, животный мир ожил. На ветвях тамаринда качался мохнатым черным кулаком отвратительный паук-птицеяд, укус которого в лучшем случае кончается громадной опухолью, но чаще всего бывает смертельным. Коралловая змея раскачивала смертельные пружины своего тела, свисая с лианы; крошечные изящные мушки — изумрудно-зеленые и кроваво-красные — неслышно садились на кожу и кусали, оставляя едва заметное красное пятнышко, разраставшееся через несколько часов в болезненный волдырь.

Последним приключением этого дня была встреча с отрядом бродячих муравьев. Они шли сверкавшей и переливавшейся на солнце плотной черной массой, и в неудержимом движении их было что-то зловещее. Это были те лесные муравьи, величиною с плод финика, которые уничтожают на своем пути все живое, превращают в полые цилиндры телеграфные столбы и пробуравливают ходы в свинцовом кабеле. Клифтон врезался в их армию на полном ходу и отскочил, как ужаленный. Десятка два муравьев успели все же забраться к нему под платье, и бедняга Клифтон, красный от возмущения и боязни уронить свое достоинство, с быстротою молнии стащил с себя штаны и проплясал на глазах у пораженных его грацией носильщиков чарльстон в самом бешеном темпе.