Письмо Глебова примечательно как документ времени; в нем не изжившая себя эпоха, гипноз фразы, добровольная повязанность человека лозунгами, позволяющими легко бросить нравственность под ноги политиканству, в нем не уклончивый, не с черного хода прокравшийся, а торжествующий, бьющий в барабаны конформизм. В нем непременная программа, жажда заворожить себя обязательностью этой программы, величием цели, оправдывающей любые средства. В нем и осмотрительность посредственности, известная осторожность, напоминание о собственной порядочности, о непричастности к клану антисемитов; напоминание жалкое, напрасное, — никто из знавших Глебова не причислял и не мог его причислить к антисемитам. Тем поучительнее его движение к «Сурову и Ко» и его нравственное падение.
Беспартийный Глебов подставляет плечо под самоубийственную ношу, полагая, что это все еще святая ноша, проглядев, что ее давно подменили, что он силится поддержать окаменевшую глыбу того самого «г…а», о котором презрительно поминает в своем письме.
Что же такое приключилось с театральной критикой на исходе года 1948-го и в начале 1949 года, что вынесло на поверхность так много грязи, греха, обманов и самообманов?
2
Утром 29 ноября 1948 года в редакцию «Нового мира» пришла на мое имя телеграмма: «Просим принять участие работе съезда писателей Украины ждем Киеве пятого декабря привет Корнейчук». Именно в этот ноябрьский день в Дубовом зале Дома писателей состоялся мой доклад — разбор пьес и спектаклей сезона 1947/48 года и начала нового театрального сезона. Я говорил о том, что «резко упал интерес зрителей к театру, но что напрасно кое-кто винит водевиль Александра Галича „Вас вызывает Таймыр“ в том, что он „забил“ серьезный репертуар. А был ли, есть ли этот серьезный репертуар? Быть может, „Таймыр“ только заполнил зияющие пустоты репертуара? В прозу пришли новые таланты: Вершигора, Гончар, Панова, Некрасов и другие, их книги выстраданы, а о многих ли новых пьесах можно сказать, что они выстраданы? Попробуйте поставьте это святое слово рядом с „Не от мира сего“ К. Финна или „Зеленой улицей“ А. Сурова, и вы испытаете чувство неловкости». «Драматурги пытаются из равновеликих кубиков строить разные комбинации „игрушечных домиков“; уже в „Большой судьбе“ А. Сурова больше ремесленного сочинительства, — говорил я, — полунаблюдений, полуштампов, чем живой жизни, ее атмосферы. Пьеса инсценирует общеизвестное и не дает ничего нового для познания действительности. А „Зеленая улица“ вся построена на реминисценциях. Многое в этой пьесе находится на грани пародии. Неудивительно, что и Художественный театр показал крайне поверхностную работу…»
«Откуда дух казенщины и начетничества в театре? Почему так часто образы большевиков разъедаются менторством, нравоучительством, сухостью? Драматурги обычно ставят эти образы над жизнью, над конфликтом, — они судьи, а не творцы, прокуроры, а не созидатели. Они лишены судьбы, хотя в биографических сведениях нет недостатка…»
«Многие коллизии при попытке психологического анализа попросту исчезают, распадаются, как самолет в воздухе…»
Это только немногие из положений доклада, длившегося около двух часов, положений, подкрепленных попыткой анализа пьес и спектаклей.
Наивный человек, в те дни еще не зная, что Суров не повинен ни в достоинствах, ни в недостатках подписанных его именем пьес, я всерьез, с тревогой пытался исследовать их, показать, как стремительно сужается основа личного, жизненного опыта драматурга, как убывает правда из его писаний в движении от пьесы «Далеко от Сталинграда», через «Большую судьбу» («тут больше сочинительства, штампов, — утверждал я, — полунаблюдений; пьеса умозрительна и вполне могла быть написана любым другим драматургом») к «Зеленой улице», где многое уже за пределами профессиональной литературы.
С не меньшей прямотой повелся разговор и о пьесе А. Софронова «Московский характер». О том, что ложные, надуманные ее «коллизии» на поверку оказываются нестоящими пустяками, что если в «доказательство интеллигентности героев пьес на сцене воздвигаются огромные стеллажи, заполненные книгами, целые библиотеки, и на нас смотрят тисненые, роскошные корешки книг, — должна же хоть частица мудрости, заключенной в этих книгах, перейти к их владельцам!».
На двухдневном совещании прозвучала и забота о судьбах театра, особенно МХАТа — ничтожные пьесы не могли не отразиться пагубно на его спектаклях, на уровне актерского и режиссерского искусства. Театральные критики, дорожившие Художественным театром, все громче выражали свою тревогу, и скоро — не прошло и месяца! — Александр Фадеев ответил нам на наши не только своевременные, но и запоздалые тревоги лицемерным имперским окриком: «Каждый, — сказал он, — кто критикует (а лучше „поднимает руку на…“!) МХАТ, это человек, дающий пощечину моей матери!»
Фадеев, возглавивший нашу московскую делегацию на съезде писателей Украины, именно в эти недели готовился к трудному для него пленуму правления Союза писателей СССР на тему о состоянии и задачах советской драматургии. Прошло больше года после постановления ЦК ВКП(б) о репертуаре драматических театров, постановления, опустошившего афиши сотен театров и случайно пощадившего только две пьесы: «Старые друзья» Л. Малюгина и «За тех, кто в море» Б. Лавренева. Их играли все драматические театры, во всех городах, а в городах покрупнее и по два театра одновременно. Суровое постановление ужесточило и без того доведенные до бессмысленности строгости: злой умысел, порочность, идейная «кривизна» виделись чиновникам буквально в каждой пьесе, под цензорский нож легли пьесы Л. Леонова, Б. Горбатова, А. Крона, К. Симонова, Вс. Вишневского, А. Корнейчука, А. Файко и многих других. Заступиться за эти пьесы или за некоторые из них Фадеев не хотел или не решался, но цену таким «новинкам», как «Зеленая улица» или «Московский характер», как «Великая сила» Б. Ромашова — старая, залежавшаяся у автора мелодрама, наскоро, топорно подогнанная под злобу дня, — Фадеев знал хорошо. Он, случалось, лицемерил по необходимости, так сказать, по высокой службе, но наедине с собой судил литературу истинным, высоким судом, любил поэзию, хорошо знал ее, познал тайны и профессиональные «секреты» художественной прозы. Вполне зрячий, он позволял себе, при нужде, надевать на глаза шоры или глухую повязку.
По завершении украинского съезда у Фадеева оставалась до пленума в Москве одна неделя, и неоткуда ждать новых пьес, московское обсуждение в последних числах ноября не оставило сомнений в том, что «новинки» Сурова и Софронова никак не выдать за достижения советской драматургии; все обнажилось, и разговор мог идти только прямой и честный. Пришлось бы отступить от принятого обыкновения лавировать, спасаться полуправдой, исподволь завышать оценочные «баллы» каким-то пьесам, чтобы выкарабкаться к мало-мальски оптимистической картине.
Пришлось бы сказать правду, и, кажется, Фадеев готовил себя к этому испытанию, мучительному для него еще и потому, что Д. Т. Шепилов, пришедший в ЦК партии между съездами и не бывший, в отличие от Фадеева, членом ЦК, Шепилов — заведующий Агитпропом — не одобрил подготовленный к пленуму доклад Софронова о драматургии. Д. Т. Шепилов рекомендовал отказаться от этого доклада как несостоятельного, а то и отложить пленум.
В Киеве утром 10 декабря, в день закрытия съезда писателей Украины, Фадеев и произнес ту речь о драматургии, к которой он внутренне готовился. 10 декабря, повторяю, в последний, пятый день съезда писателей Украины, проходившего горячо, даже драматически, когда Андрей Головко, доведенный до крайности упреками в том, что он давно ничего не пишет, решился с трибуны сдать свой писательский билет, а Н. Хрущев, тогда первый секретарь Компартии Украины, обвинил писателей в плохом знании жизни, поставив им в пример того же Фадеева, которому, мол, хватило и недолгого пребывания в шахтерском поселке Краснодоне, чтобы написать «замечательное, правдивое произведение о молодогвардейцах».
