После обеда выяснилось, что папа с мамой сегодня идут в гости к Васильевым. Дети, конечно, с ними. У всех друзей детей был полный набор, и взрослые ходили на вечеринки от дома к дому со своими наследными принцами и принцессами за ручку и в охапке.

В одной из комнат накрывался «детский стол». Дети ели, пили, бесились и готовили для взрослых концерт. Звездой эстрады, конечно, была Солоха. Она пела взрослые песни про любовь, томно закатывая глазки и выдавливала слезу умиления у выпивших зрителей.

Но гвоздём программы был индийский танец. Танька Кац, взрослая и красивая, рисовала Солохе лицо: стрелки на глазах кончались за ушами, коса была поднята вверх и переплетена множеством бус.

В нос вставлялась не крупная клипса, тело обматывалось средним банным полотенцем, открывавшим взору одно голое плечо. И, как заключительный аккорд, на лоб ярко-красной помадой рисовалась родинка.

Солохина головка двигалась взад-вперёд, влево-вправо, как на невидимых глазу шарнирах, руки выделывали сложные кренделя индийской лирики, зал ликовал. Вся в поцелуях и конфетах, прима вылетала пару раз на «Бис!», элегантно раскланивалась и удалялась в детскую, отхватив солидный кусок успеха у всех выступающих после неё.

Успех, справедливости ради надо заметить, был ей обеспечен не только безусловным её талантом (это даже не обсуждалось), а страхом потерять Лёвину дружбу и расположение. О том, что эта вертлявая нахалка была Лёвиным явным недугом знали все.

А дружба Лёвы – это и мебельный гарнитур вне очереди и полное обследование в городской больнице, и шуба для жены и не для жены, и почти все приятные жизненные удобства.

От Лёвиного расположения многое зависело. Он был обвешан знакомствами, как шелудивый пёс блохами: продавцы, официанты, мясники, горисполкомовцы и, конечно, врачи.

А как у него был охвачен культурный слой! Билеты на концерты, музыкальные вечера – всё Лев Давидович. Среди его приятелей даже был один известный эстонский певец, имя которого гремело по всей стране. А для Лёвы он был просто «Привет, Жорик! Где мы сегодня приземляемся?» Так что овации юному дарованию были обеспечены независимо от её взаправдишнего таланта.

Но помешательство Лёвы было не полным, вернее, не совсем безнадёжным. Лёва пытался иногда ставить на место зарвавшуюся свою радость.

В один из жарких дней Солоха играла в садике у дома, хоронила какие-то загадочные секреты под разноцветными бутылочными стёклышками, топтала мамины грядки, гадала на ромашке, но тут естественная надобность, серьёзная надобность, усадила её под окошко.

Когда с отвлекающим моментом было покончено, Солоха вернулась к своим секретикам, цветочкам. А позже и совсем выкатилась на улицу к подружкам, волоча за собой огромную куклу, о которой не уставала небрежно повторять: «Да, папка с моря привёз!»

К обеду её еле дозвались, мама помыла ей ручки, посадила за стол. Обедали всегда долго и весело, потом сразу же подавался десерт, там компоты всякие, муссы, просто фрукты целиком – на любой вкус.

Положили Димке мусс, Валерке тоже положили. Солоха изрекла изумлённое:

– А мне?

– А для Солохи сегодня отдельное блюдо! – торжественно сказал папа.

– Верунчик! Подавай! Солоха победоносно оглядела своих старших братьев.

В кухню вошла мама. Она несла в руках блюдце из своего любимого китайского сервиза. К этому сервизу даже приближаться ближе, чем на метр никому не позволялось, кроме мамы. А на блюде было что-то непонятное, коричневое и замысловатое.

Вера бухнула десерт перед Солохиным носом, Солоха им, носом, потянула воздух и оторопела: перед ней на воздушном блюдце лежала её эксклюзивная шедеврально закрученная утренняя какашка!

Горе, стыд, досада и ненависть салютом выстрелили в голову и в сердце! Она рыдала так, что Лёва проклял всю на свете воспитательную работу, всех Сухомлинских и Макаренко.

Его дорогая доча заходилась истерикой и плакала так, что задыхалась от нехватки воздуха, конвульсивно вздрагивала всем телом, столько отчаяния и оскорблённого самолюбия было в этом безутешном плаче, что Лёва сам готов быть зареветь. Он кричал на Веруню:

– Ну и чего ты добилась? Ребёнок сейчас сойдёт с ума, я умру от разрыва сердца! И живите как хотите, и срите, где хотите, сволочи!

– Доця! – носился он за обезумевшей от горя Солохой, – ну я же пошутил, ну прости меня, доча! Я больше никогда не буду, доча!

Доча ещё долго билась в истерике, а потом через икоту и вздрагивания объявила, что она уходит и на этот раз навсегда.

– Уходишь? Летом? – подняла в недоумение бровь жестокая Вера.

Но тут уже встрял папа, он объявил, что они оба уходят.

– Лёва! Не будь идиотом! – попросила Вера.

Но они ушли, ушли оба от этих жестоких людей. Просто сели в машину и укатили в Пирита, где подавали очень приличные шашлыки и было много детских аттракционов.

Вернулись поздно усталые и счастливые. Некоторые даже в новых блестящих туфельках и в капроновом белом бантике, дрожащем на беспокойной головке, как флаг парламентария на ветру. Состоялось примирение и воссоединение с семьёй до следующих разборок.

А разборки долго ждать себя не заставили.

В одно из своих традиционных уходов из дому, Солоха вышла со двора, побрела наудачу и окончательно заблудилась в лабиринтах своего городка. Оказалось, что он не так уж мал и безопасен, как думалось.

Она брела по дороге, всхлипывая и проклиная судьбу, готовая на всё, чтобы оказаться дома в безопасности маминых тёплых рук, да и ссора казалась уже совершенно пустяковой.

Вот так, плача и бредя неведомо куда, наткнулась она на пожилую эстонскую супружескую пару. Плачущая девочка их полностью очаровала, они забрали её в свой просторный дом, накормили, напоили и стали выспрашивать, чья она и где живёт.

Солоха назубок знала свой адрес: Таллинн, Кивемяэ, Тулика-8, но вдруг напрочь забыла всё, вплоть до наличия у себя папы и мамы. Она делала трагическое лицо, хлопала ресницами, хлюпала носом.

Полный набор сироты казанской возымел действие. Решили не травмировать ребёнка, а действовать через поселковую почту сплетниц и всезнаек.

Дама настаивала на, в случае чего, удочерении. Муж не возражал. Особой дружбы между военными и коренными землевладельцами не было, но связи какие-никакие были. Оставив ребёнка на попечении супруги, муж побежал наводить справки.

А Солоха пока примеряла на себя бесконечные бусы, браслеты и колечки новой знакомой. Она ныряла с головой в шкатулку и выныривала на свет Божий только для того, чтобы произнести очередное:

– Подо́ришь?

– Подо́ришь, – кивала головой женщина, влюблённая мгновенно и навсегда.

В самый разгар Солохиного праздника души, вернулся муж дамы в сопровождении взволнованных Солохиных родителей. Праздник явно сворачивался. Папа был взбешён. Ему этот усатый муж, видимо, доложил, что был намёк со стороны его доци на сиротство.

Мама сдирала с неё бижутерию, мелко и часто кивала головой в сторону разочарованной женщины.

Женщина была взрослой и очень серьёзной. Но вот однажды захотела поверить в сказку и поверила, а теперь эта сказка в виде прелестной маленькой девочки ускользала прямо из рук. Всё это было очень грустно. И дама заплакала.

Заплакала как раз в тот момент, когда Веруня добралась до жемчуга на толстенькой Солохиной шейке. Грозно сопящая Солоха вдруг взвизгнула и запищала полной пожарной тревогой.

– Очень вас прошу, пожалуйста, не надо! Оставьте девочке на память, – попросила дама.

Мама вздохнула и повела дочу к выходу. Грустно попрощались и отправились восвояси.

Домой шли гуськом. Впереди большой и плечистый Лев Давидович, за ним маленькая Вера с осиной талией и в замыкающих – Солоха в жемчужных бусах и с распухшим от слёз носом.

Мирились, как всегда: долго и обстоятельно. Солоха как-то притихла на время, стала чаще бегать с подружками-однолетками, но и там постоянно шли драки и разборки – первенства своего Солоха не уступала никому.