Дома Солоха подлетела к зеркалу, глянула и отшатнулась – оттуда из зазеркалья на неё смотрела страшная разбойничья рожа туземца с приплюснутым и съехавшим на сторону носом. Выйти с таким лицом на улицу не представлялось возможным.

– Мама! Перевяжи меня! – попросила Солоха. И Солоха была забинтована поперёк лица, и вот с этой повязкой пониже глаз и выше губы она отправилась рассказывать соседям о горькой своей судьбинушке, обошла всех и направилась к хромой Наташке.

На крылечке сидела красивая утончённая Наташкина мама.

– Здрасти! – поздоровалась томно Солоха, – а хромая выйдет?

– Нет, девочка, Наташа не выйдет, она наказана. Иди домой, деточка, ты к нам лучше не ходи! Видишь, какой Наташа оказалась жестокой и нехорошей девочкой! Ступай домой, ступай…

– Так я же уже не обижаюся, мне и не больно вовсе, пусть хромая выходит, не бойтесь, я драться не буду.

Женщина вскинула голову, посмотрела на Солоху с ненавистью и тоской, и трясясь в беззвучном плаче ушла с крыльца в дом.

Встречали папу мама с Валеркой. Солоху оставили дома на растерзание любимому и такому жестокому Димочке.

Димочка натащил целый дом друзей и пытался сделать достоянием гласности Солохино уродство. Он бегал за ней по дому, пытаясь стащить с неё маскировочную повязку.

Солоха верещала, как резаная, убегала, пряталась, плакала, умоляла, наконец, забилась под мамину-папину кровать и выглядывала оттуда загнанной мышкой.

Димка прыгал у кровати, вставлял в ноздри мизинцы и растягивал так свой курносый нос до невозможности, пытаясь таким образом донести до друзей истинную картину Солохиного замаскированного лица.

Вдруг на крыльце загрохотало, захлопали двери и в комнату не вошёл, а именно, вбежал папа. За ним шла Веруня, была она, что называется «ни жива, ни мертва».

Лев Давидович укоризненно посмотрел на сына, выволок из-под кровати свою ненаглядную девочку, расцеловал и сказал:

– Посмотрим, что с нашей девочкой случилось?

Усадил Солоху на кровать и начал разматывать бинтик. Распеленав измученное личико, Лёва побледнел и как-то даже на мгновение отпрянул, потом быстро и мастерски запеленал это незнакомое чужое лицо снова. Бросил Вере:

– Быстро переодевай ребёнка, мы уезжаем!

– Куда? – в недоумении спросила совсем уже мёртвая Вера.

– Туда, где это всё сотворили! Давай, собирай быстро, дорог каждый час, каждая минута!

В травматологию примчались моментально. В регистратуре быстро справились, на месте ли врач такой-то. Оказалось, что на месте, в третьем кабинете, но сейчас – занят.

Оставив Солоху в коридоре, папа бесшумно прошелестел по этому самому коридору и, как намыленный проскользнул в дверь занятого врача. Буквально через минуты все ожидающие пациенты услышали хорошо поставленный Лёвин баритон:

– Что ты зашивал, сволочь! Я спрашиваю, что ты зашивал!? Девочке лицо или армянину задницу?

Выскользнул из кабинета, сильно дёрнул к себе огорошенную Солоху, втащил в кабинет и заорал:

– Расшивай всё в момент к едрене фене!

Доктор стоял бледный и дрожал, как в лихорадке.

– Чего вы хотите от меня? Нос был разрублен пополам, я ничего не мог сделать, а сейчас уже нельзя ничего предпринять! Я не возьму на себя такую ответственность, успокойтесь, прошу вас!

– Ты, козёл, уже взял на себя ответственность за здоровье и судьбу девочки. ДЕ-ВОЧ-КИ! – отчётливо отчеканил Лёва, – а сейчас расшивай, негодяй, иначе я тебя здесь, на месте прихлопну вот этими руками! – и поднёс вот эти руки к самому лицу, дрожащего эскулапа.

Руки у папы были красивые, крупные и очень внушительные.

– Я сейчас всё исправлю, я наложу новые швы, успокойтесь, ради Бога!

Лев Давидович выдернул Солоху из рук незадачливого врача. Моментально наложил на место носа стерильную повязку и понёс Солоху на выход, на прощанье пообещав доктору, что большей операции, чем кастрация деревенских хряков, тому в своей карьере уже не видать.

К центральной больнице, где работал папа, неслись на всех парусах. Влетели в кабинет хирурга, папа молча разбинтовал своё сокровище и опять понёсся спор с уговорами, шантажом, мольбами. Папа кричал:

– Ну рискни, ты же мужик! Под мою родительскую ответственность! Ты же видишь, как изуродован ребёнок!

– Лев Давидович, но время, время! Оно упущено, а сейчас это не просто операция. Это почти, да что «почти» – это пластика! Я не умею, не могу и не буду!

– Нет будешь, я тебя заставлю! Ты не можешь бросить меня в таком горе! Если не ты, то кто? Я спрашиваю тебя: – Кто?

Спорили и препирались недолго, потом перешли почему-то на эстонский. Говорили уже спокойнее и тише, откуда-то материализовалась операционная сестра. Солоху вертели-крутили под какой-то яркой лампой, а потом вдруг всё погасло.

Проснулась она на клеёнчатой холодной и неудобной кушетке, рядом сидел папа и смотрел на неё своими необыкновенными, влюблёнными глазами.

Глаза были подёрнуты слезой, как фиалки росой, но папа улыбался так счастливо, что Солоха понимала: вот сейчас, именно в эту минуту папа вернул ей корону красавицы и все привилегии, которые этой короной обусловлены на всю оставшуюся жизнь. Рядом стоял и улыбался молодой и красивый волшебник, которого папа уговорил это сделать.

Они долго прощались в коридоре, папа то припадал к плечу волшебника, то слегка отстранял его от себя, заглядывал ему в глаза и повторял:

– Ну, Арнольд, ну порадовал, ну осчастливил!

Домой возвращались нагружённые всем, на что в кондитерском отделе указывала реставрированная Солоха. Нос, конечно, был основательно припухший.

Из него торчали зелёной травкой шёлковые ниточки, но нос стоял на своём назначенном ему Творцом месте и выглядел довольно прилично, короче – нос вселял надежду.

Дома по этому случаю моментально образовался небольшой бал. Пришли друзья и просто соседи, пели песни, танцевали, дети колготились тут же со своими концертными номерами.

Счастливая Веруня ходунком носилась из кухни в комнату, пир продолжался до глубокой ночи, окончательно умотав и усыпив детей, пир ещё долго догорал и тлел в большой родительской комнате.

Чуть свет Солоха была уже у Наташкиных окон:

– Хромая, выходи на улицу! – бодро выкрикивала она, кричала долго, пока не вышла заплаканная Наташкина мама и стала в сотый раз объяснять этой несносной мерзкой девчонке, что Наташа наказана и стоит в углу, и никуда со двора больше ходить не будет НИКОГДА!

Солоха опрометью метнулась к папе, рассказала ему страшную историю про Наташкино заточение, про то, что та стоит в «угле» с тех самых пор, как случилась эта их ссора.

Что хромую жалко и надо её вызволять, надо подарить ей куклу, от которой одной все неприятности и произошли, она всё равно уже Солохе надоела, а ей, Солохе, надо привезти с моря новую с синими волосами, как у Мальвины.

Лёва тяжело вздохнул, надел свой кашемировый лёгкий костюм и пошёл, за подпрыгивающей Солохой, к дому виновницы всех печальных событий последних дней.

Дверь открыла грустная красивая Наташина мама. Лёва долго и красиво с ней разговаривал, женщина алела лицом, хорошела на глазах, на щеках проклёвывались симпатичные ямочки.

К концу разговора была она уже полностью Лёвой порабощена, а Наташка свободной птицей вылетела из дому к своей ненаглядной, жестокой и любимой подруге. Подруга протягивала к ней мечту и улыбалась.

Они шли от дома с миром и счастьем в душе, на повороте Солоха обернулась и бросила прощальный рентгеновский, ревнивый взгляд на лавочку, где сидела красивая молодая женщина и улыбалась её папе радостно и удивлённо.

Через две недели поехали снимать швы. Швы сняли моментально. Красивый волшебник сказал папе, что последствий не будет никаких, в смысле печальности.

Девочка подрастёт, небольшой шрамик сместится на совершенно невидимое место, а с учётом того, что девушка будет ещё и припудривать свой хорошенький носик, то об этом несчастном случае и вспоминать забудут.

Потом Солоха долго болталась беспризорная в коридоре, а папа с волшебником закрылись со стороны кабинета на ключ. Оттуда раздавались истерические звуки хохота и звон стаканов.