После того, как перепуганный Салли явился к Руперту в субботу, они почти не разговаривали и перестали обедать вместе. Руперт старался восстановить свою репутацию среди прихожан церкви. Он не только посетил обсуждение Апокалипсиса во вторник вечером, но и договорился пообедать на следующий день с несколькими мужчинами. Среди них был О’Ши, который принял приглашение с обычной широченной улыбкой. Большую часть обеда Руперт ковырял сухие безвкусные ломтики жареного цыпленка на вялом листе салата и изображал заинтересованность, пока О’Ши разглагольствовал и брызгал слюной.

– Мы должны сохранять бдительность, – рассуждал он, а с его нижней губы капал соус ранч. – Вы не представляете, сколько семей до сих пор прививают детям неправильные убеждения и антиобщественные ценности.

– И твоя работа – бороться с этим? – спросил Руперт. О’Ши оказался аналитиком Центра социальной работы Северного Лос-Анджелеса, он участвовал в федеральной программе, порученной пастору Джону и церкви Святого Духа. Руперт не ошибся: О’Ши был бюрократом.

– Мы оцениваем моральный облик родителей по стобалльной шкале, – объяснил О’Ши. – Это строго научный метод. Оценка от шестидесяти баллов и ниже указывает на кризис, и мы немедленно отправляем детей из таких семей в Центр спасения. Важно забрать детей как можно раньше, пока родители не испортили их до такой степени, что они не поддаются перевоспитанию.

– А что происходит с родителями? – спросил Руперт. Двое других мужчин за столиком бросили на него резкие взгляды.

– Мы докладываем о них в Департамент террора, – О’Ши пожал плечами, макнул гамбургер в предусмотрительно заказанный соус ранч и откусил огромный кусок. Он и не подумал замолчать, чтобы прожевать: О’Ши не любил терять время. – Мы занимаемся защитой детей, а не преследованием террористов. Мы каждый год спасаем тысячи юных душ в Калифорнии, но этого все равно мало. Невозможно спокойно думать обо всех детях, брошенных на произвол судьбы, когда Судный день совсем близко. Мне хочется спасти их всех.

Руперт с чувством кивнул и жестом попросил у официанта счет.

Салли не появился на работе во вторник утром, и продюсеры с трудом смогли заменить его спортивным обозревателем, который работал по выходным. Никто не обмолвился, почему Салли отсутствовал, и никто не задавал вопросов. Руперт сомневался, что Стоун просто взял больничный.

Он дважды пытался позвонить Салли с экрана в офисе, но получил сообщение, что такой человек не значится в системе. Явный сигнал: перестань искать его, ты пытаешься связаться с человеком, которого вычеркнули из официальной картины мира.

Главный сюжет Руперта был посвящен новому духовному лидеру Египта Мухаммеду аль-Таба и полчищам его предполагаемых последователей в Северной Африке. Шейха наконец представили нации во всей красе: как нового врага и мишень для ненависти, и Руперт вносил в создание этого образа свою лепту. Военные новости часто сначала сообщали религиозные власти, а несколько дней или недель спустя информацию подтверждали по телевизору. Это укрепляло веру в мудрость и непогрешимость проповедников церкви Святого Духа. Вот только Руперт не понимал, как пасторы первыми получали такие важные засекреченные сведения.

После работы Руперт хотел съездить на склад в Южном Лос-Анджелесе и включить китайский передатчик, он заслужил это после двух дней в компании О’Ши и ему подобных. Но вместо этого Руперт принял еще более опрометчивое решение и поехал на восток, в Сильверлейк.

Салли жил в квартале, состоящем из больших ветхих домов, сады вокруг которых были засыпаны песком и покрыты сорняками. От некоторых построек остались только выгоревшие полые остовы. Сильверлейк не был огорожен, и любой мог вплотную подойти к двери или окну Салли. После четырех лет, которые они с Мэдлин прожили в Бель-Эйр, Сильверлейк казался Руперту опасным местом.

Салли жил на вершине холма в старом викторианском доме с узкими окнами и крутой заостренной крышей. По калифорнийским меркам, дом был древним. На газоне виднелись проплешины, как будто Салли не хотел, чтобы его сад, огороженный железным забором, выделялся на фоне остальных. Правда, вместо сорняков, заполонивших участки по соседству, под окнами Салли росли полевые цветы и пышные пальмы.

Руперт припарковался перед домом и подошел к забору. Он не заметил ничего, похожего на домофон, поэтому откинул щеколду, открыл ворота и направился к крыльцу.

Тишину квартала нарушал только отдаленный гул машин на шоссе. Руперт увидел, что на ступеньках дома напротив сидит чернокожий мужчина с длинной седой бородой. Он курил самокрутку, читал потрепанную книгу в мягком переплете и не обращал на Руперта внимания. С одного угла крыша дома была разрушена, и из-под обломков виднелись остатки балкона на втором этаже.

Руперт посмотрел в черные объективы камер над дверью Салли.

– Салли, ты тут? Салли?

Тишина. Руперт постучал старинным дверным молотком, и дверь со скрипом приоткрылась. Он толкнул, чтобы распахнуть ее шире. Вдоль дверного косяка шла широкая трещина, а на месте паза для замка была продолблена дыра.

Руперт полностью открыл дверь. Прихожая лежала в руинах, как будто там одновременно случились землетрясение и ураган. Тумбочки перевернуты и сломаны, картины сорваны со стен, а сами стены пробиты во многих местах.

– Салли? – Руперт прошел по коридору, заглянув в гостиную, на кухню, в столовую и маленькую библиотеку на первом этаже. Повсюду были выбиты двери, с мебели содрана обивка, бытовая техника разбита, а книжные полки сломаны. Только экраны Салли остались нетронутыми, даже тот, что стоял в комнате, высотой от пола до потолка. Бледно-голубое свечение означало, что экраны не подключены к сети.

Руперт поднялся по узкой винтовой лестнице в задней части дома и оказался в коридоре на втором этаже. Он заглянул в кабинет Салли, спальню для гостей, ванную. Все было разгромлено, даже ванна на декоративных ножках сдвинута и расколота на крупные куски. Раковина в ванной оказалась полна битого стекла и разноцветных таблеток из аптечки.

Каждым нервом Руперт чувствовал, что ему нужно спасаться, добежать до машины, уехать и навсегда забыть о Салливане Стоуне. Но он этого не сделал. Оставалась еще одна комната.

Дверь в спальню Салли была приоткрыта, но в темном проеме ничего нельзя было разглядеть. Руперт распахнул дверь дрожащими руками.

Деревянные жалюзи на окнах были опущены, но пропускали в комнату лучи послеполуденного солнца. В спальне было темно, напротив кровати с балдахином мерцал синий экран.

Как Руперт и ожидал, комната была изуродована, мебель поломана, ящики вырваны из комода и разбросаны по комнате. Он старался держаться подальше от кровати и сначала заглянул в ванную, где плитка была усеяна осколками душевой кабины, а потом в гардеробную, которая по размерам почти не уступала спальне. По полу были раскиданы десятки туфель и множество стильных плащей и пиджаков.

Он вернулся к кровати, перевел дыхание и отодвинул разрезанную занавеску. Матрас тоже был выпотрошен, а подушки порваны. Руперту представилась семья Хань, о которой он часто вспоминал. Он зажмурился и не открывал глаз, пока не смог снова ясно видеть. Он почти ожидал обнаружить в кровати тело Салли, но его там не оказалось. Руперт заметил темное пятно на внутренней стороне одной из четырех кроватных стоек. Присмотревшись, он понял, что это был большой сгусток запекшейся крови с несколькими светлыми волосами. Больше никаких следов Салли.

Руперт отпустил занавеску и немедленно испытал облегчение от того, что не нашел труп, хотя для Салли лучше было бы умереть. Если он до сих пор жив, его ожидают многочасовые допросы, избиения в темных комнатах, пытки по ночам… его ожидает Департамент террора.

Эта организация незримо тяготела над сознанием американцев. Она была последним надежным оплотом в борьбе с инакомыслием, недостатком патриотизма и отступлением от морали.

Никому не хотелось думать о Департаменте террора, но, к счастью, никому и не приходилось. Нужно всего лишь размахивать флагом воодушевленнее всех, молиться громче всех и каждое утро зачитывать клятву верности отечеству торжественнее, чем коллеги. Приспособиться к безопасному суррогату реальности, который предлагали власти. Выражать бесконечную веру в последнюю версию истины, полностью придерживаться ее и выбросить из головы, как только ее заменят на другую. В школе Мэдлин это называлось «приспособленностью». Ее работа в основном и заключалась в том, чтобы сделать детей приспособленными.