А история дальше пошла своим ходом. Про Толика, разумеется, про него, капитана милиции. В отличку от Женьки он Светку не бросил, устраивал её на работу, добился «малосемейки», двухкомнатной, между прочим. В те времени спрос на жильё был огромен, и Светкино с Колей жильё драгоценным алмазом светилось в семейном брачном венце.

Коля всё наркоманил, да наркоманил. Стал приворовывать, ездил по селам и дальним и ближним, тащил всё, что за дозу сходило. Отец ездил к людям улаживать, как говорил, «ситуацию».

Потом Колька попался. За него хлопотал Анатолий. Бегал ко мне, упрашивал защищать злосчастного наркомана. Светка крутилась рядом да около, умываясь крокодильей слезой, всюду таская своего пацанёнка. Я сдуру взялась за защиту. Колька, безвредный верзила, признавался во всём, то есть в кражах. Не признавал грабежи. Грабежи те «висели» на Анатолии. Их нераскрытость вела к одному: лишению премии Анатолия. А Колька упёрся, аж в никакую! Грабить не грабил, вот воровать – воровал. С тем в суд и пошли. Колькин отец, жалеючи внука, ущерб возместил. Ну, думаю, хорошо. Грабёж отметем, за кражи Кольке светит «условно». И мне хорошо, гонорар отработан. И Кольке с семьей тоже неплохо, зачтут в срок пребывания в ИВС, и домой – на свободу.

«Не так сталось, як згадалось», говорит украинская поговорка.

Вот и у нас вышло наоборот. Вечером, накануне суда, пообщалась я с Николаем: вроде всё на мази. Утром, не торопясь, наслаждаясь природой, ползу на работу. Как хорошо день начинался. Одно только дело и ненадолго: Кольке осталось произнести последнее слово – и приговор. Почти сто процентов условный.

Бац! Судья, молодая и прыткая, что за карьеру и маму продаст, возобновляет судебное следствие. Что? Почему? У меня уши торчком.

А она: «Подсудимый, это ваше письмо?» И трясёт бумажонкой.

Тот: «да, моё». И она зачитала. С наслаждением. Вслух. Как котёнка слепого меня растоптала. В письме Николай признавался семье, что совершил всё: и кражи, и три грабежа, и просил наркоты «на добавку».

Получил он три года. Тюрьмы, а точнее, колонии.

Вечером, в следственной комнате, я чуть не убила злонесчастного дурака: как это можно самому на себя написать приговор?

Молодняк из охраны было подумал, что, правда, убью такого придурка. Жалели его: им ровесник, был он безвреден. Вот на паях и Колька, и молодцы из охраны мне рассказали, как вечером было.

После меня, вечерком, часов этак в десять, Кольке принёс передачу «друг» Анатолий. Толик, тот самый мент, что большим был другом семьи, особенно Светки. Принёс приличную дозу дурманного зелья. Колька со всей порочною страстью зелье скурил. Заодно «писал под диктовку какую-то «ксиву», про что, он не помнил: «в кайфе я был, неужель непонятно?» Кайф обошелся в три года реальных лишением свободы.

А что наш удалец-пострелец, мент Анатолий? А при удаче: и Светка при нём, и премия тоже его не минула. А через год он Светкину ту квартиру на себя «прихватизировал». Сумел, ну а как же! Сумел неудачливому «нарику» Кольке навесить три эпизода трёх грабежей, сумел и, попользовавшись смазливой грудастою Светкой, квартирку заполучить. Росло двое детей у него, сыновья подрастали. Толик им будущее им обеспечивал. А как же!

Да погоны новые обмывал всё в той же кафешке – майорские! Звание внеочередное он получил за раскрытие всех преступлений, придурком «нариком» совершённые.

Заученными движениями в ранёхонькое летнее утро бабка привязала козу в лесопосадке, ближе к каналу. Своенравная коза могла в любую минуту рвануть только ей одной известную сторону. Наученная горьким опытом бабка постаралась покрепче привязать козу к колышку, и, для верности, пошла поискать ещё один колышек, чтобы спутать козьи ножки.

И через двадцать минут весь городишко гудел, как осиный улей: в лесопосадке бабка нашла донельзя замордованную дивчину, мученические глаза которой беззвучно-мёртво взывали к небу, такому голубому и слепящему, но которое уже ничего не могло дать ей в её так и не закончившиеся двадцать три года.

Искали виновных не долго, и вскорости нескольких человек бросили в темноту следственных камер.

Мне достался Федя (имя подлинное, а фамилию называть не хочу). Его допрос в присутствии сонма милиции, прокурора, эксперта и меня, его официального адвоката, начался как всегда рутинно и пошло: имя, фамилия, и т. д. А Федька трясётся: зубы стучали, руки дрожали, глазки бегали по лицам сидящих, искали если не защиту, то хотя бы понимание.

Я сомнение прокурору высказываю: этот самый Фёдор, небось, ещё не проспался, не протрезвел. Как его пьяным допрашивать?

А прокурор: мы, мол, экспертов из столичного города «дёрнули», с техникой плохо, очередь, а на видеозапись надо снимать, пока Феденька тёпленький.

Ладно, уговорили.

Федька рассказывал всё.

Вечером сели в малосемейке, где он проживал и его на сносях подруга, поговорить за нессчитаемой водкой друзья, пришла и всем известнаяв городе Танька. В свои восемнадцать Татьяна славилась всем: драками, кражами, другими там «подвигами», которые сотворяла исключительно для своей славы и выгоды.

Выросла Таня в странной семье: мать была дочерью бывшего когда-то в дрянном том городишке начальником милиции.

Мамашка страдала гордыней чрезмерно. На каждом шагу повторяла, что дочка она начальника всех ментов. Скромно умалчивала, что бывшего.

Государство семье выделило четырёхкомнатную. То ли детей пожалело: всё-таки пятеро, то ли папашка Людмилы тогда постарался, я уж не знаю. Короче, живи да плодись, работай и деток воспитывай, как положено.

Как бы не так.

Папаша то работал, то нет, но всегда пил. Детей было пятеро. Старший, Серёжка, был лидером в жизни.

Когда-то мне довелось его защищать: шёл по малолетству по нескольким кражам. Тогда меня поразила одна его фраза: «если бы знал, что в тюряге так плохо, в жизни бы не полез в чужие окошки. Но так жрать было нужно, да дома пацаны жрать хотят, мал мала меньше Я ведь в первый-то раз с голодухи и полез в хату чужую, набрал дребедени там всякой, но, главное, поесть притащил пацанам. Понравилось. Я и полез то к одним, то к другим. Вот и попался».

Срок получил минимальный, но все-таки срок. Мамашка Людмила сыночку родному ни разу передачки не передала. И вообще, печали никакой о сыне в глазах её не было.

Танька осталась за старшую в этой бедовой семейке. Росла боевой, не то что бесстрашной, но без любых тормозов в голове.

Мамашка Людмила, мужа любила, ещё больше любила пылищу в глаза запустить народу, покрасоваться-потешиться. Могла на тридцатку, что профсоюз на детишек подкинул, зарисоваться с супругом в единственный ресторанчик, шикануть на халяву.

Уж за что Господь наказал начальника милиции, наградив такой доченькой, не нам судить.

А дети? Росли… Под прикрытием Таньки.

В тот вечер, когда напились и наелись в гостях у Фёдора и его беременной тёлки, Танька, уже носившая кликуху (погоняло, кличка) «Злоба», прицепилась к одной из блондинок.

Две блондинки-подруги нечаянно забрели в гости в расчёте заиметь знакомства с какими-то мужичками. Те мужички не пришли, причём чисто случайно. Автобус их опоздал, а пешим тащиться в далёкую даль даже из-за красавиц-блондинок было им «в падлу», как они выражались.

Подруга будущей жертвы глушила водяру наравне с мужиками, вторая блондинка рвалась домой: дома ждал пятилетний сынок, оставленный на соседку.

Да не срослось.

Танькины претензии были отнюдь не беспочвенны. Пропала одна из сережёк, золотая, между прочим, хозяйки жилища. Той самой, что была на сносях. Жертву долго искать не искали: раз Танька решила, что украла одна из блондинок, значит, так тому и быть надлежало. А в реальности украла она или нет, никого и не заинтересовало: всяких пинкертонов иль холмсов Татьяна с погонялою Злоба заменяла сполна. Перечить Танюхе, значит, нарваться на Танькину кличку. А уж её Танька оправдывала по полной программе.