И вот матрона просыпалась, к её постели являлся регулярно тайный советник Лесток, щупал пульс её величества и, разумеется, всё находил в порядке, так как сообщая правду, он рисковал навлечь на себя гнев своей повелительницы. Камер-юнгферы опытными руками украшали истасканное тело царицы и вот во время этого процесса одевания и причесывания монархиня принимала доклады и мудрствовала с генерал-директором о высокой политике. Но только лишь эта пертубация оканчивалась, — прощай, политика! Накрывался стол и кишмя кишела пьяная братия, среди коей, разумеется, красовалась и наша помазанница свыше.
Мы уже отметили выше тот факт, что Лесток был услужлив не только по отношению к своей родине, но что он получал также солидные тантьемы от Пруссии и Франции, за что, пусть уж судит читатель сам. И вот, обладая раз такой «интернациональной» услужливостью и с другой стороны влиянием на свою монархиню, Лесток брал всё, что лишь попадалось по пути и, влияя на Елизавету, служил верно Пруссии и Франции, стоявшим во вражде к Австрии. Мария-Терезия сначала об Елизавете ничего знать не хотела и ни за что не соглашалась на то, чтобы признать ее императрицей, и происходило это последнее главным образом потому, что австрийцы еще во время царствования Анны, после неудавшегося заговора Долгоруких, предлагали покойной царице объявить Елизавету незаконной царской дочерью и поместить ее в монастыре. Лестока дело было ухудшить и так уже натянутые отношения этих двух держав, и он неустанно подкладывал угли в огонь, чтобы вражда принимала всё большие и большие размеры.
Он сумел даже запутать австрийского посла маркиза де-Ботта в заговор 1743 г. против семьи Лопухиных, так трагично окончившийся для «без вины виноватых» и в котором видна вся жестокость, вся пошлость женщины-зверя.
Вся вина Лопухиных заключалась в том, что кто-то из них правдиво, но крайне худо отозвался на счет беспутного образа жизни Елизаветы, да к тому же девушки и женщины лопухинского рода отличались, как признанно, удивительной красотой, что уж издавна сердило ревнивую Елизавету. И вот Лопухины очутились на скамье подсудимых, были присуждены к ударам плетью, некоторым из них «за ложь и злословие» вырезали языки, которые тут же продавались палачами свирепым присутствовавшим, и после всех этих мытарств несчастные были сосланы в Сибирь, где эти пытки сменились новыми. Лесток раскрыл этот «государственный заговор», и, разумеется, доносчики и фискалы были награждены по заслугам и главным образом был отличен некий Бергер, которого за это важное открытие пожаловали генерал-майорским чином и деньгами.
Но план Лестока запутать посланника принял совершенно неожиданную развязку, и Лесток потерпел фиаско. Мария Терезия приказала обвиненного посланника Ботта pro forma посадить в крепость и этой репрессалией так подействовала на обиженную самодержицу, что вражда между нею и «голой царицей», как прозвала Мария Терезия нашу августейшую соотечественницу, превратилась в интимнейшую дружбу.
Такого конца Лесток во всяком случае не ожидал и, разумеется, дело не приняло бы такого хода, если бы не вмешалась в него враждебная Лестоку партия, во главе которой стояли вице-канцлер Бестужев и обер-камергер, прежний любовник Елизаветы, граф Воронцов.
А этих двух вельмож подкупали Мария Терезия, и эти друзья её умели «обделать» «голую царицу» в пользу Габсбургов, которых положение в ту пору, благодаря успешным войнам пруссаков под знаменами Фридриха II Великого, было крайне не завидное.
Но политика что флюгер на мачте вертится по направлению ветра, будь это десять, будь это двадцать раз на дню.
Таково было и отношение России к Пруссии. Только что строились козни против Фридриха, а тут вдруг ветер с противоположной стороны — и вчерашние враги лежат в объятиях. В 1744 г. Фридрих уже имел такое громадное влияние на Елизавету, что сумел «всучить» ей свою «питомицу» в сущности же незаконную дочь, Софию Фридерику (впоследствии Екатерина II) принцессу Ангальт-Цербстскую, назначая ее в жены полоумному племяннику самодержицы, Петру, гольштинскому принцу. Но недолго длилось время золотого мира между русским и прусским дворами. Елизавете сообщили, что Фридрих крайне неодобрительно выражается о беспутствах её, и она, так жестоко оклеветанная, разумеется, не могла поддерживать дружеские отношения к подобным лгунам и клеветникам.
Но немного лучше пришлось и французскому королю, деньгами которого пользовалась Елизавета при приведении своего революционного замысла в исполнение. Одной из бюрократических креатур Бестужева удалось праведным или неправедным путем раздобыть ключ к шифрованным письмам французского посланника де-ла-Шетарди и таким образом Елизавете одним разом больше удалось узнать мнение её же приближенных и поклонников о её высочайшей особе. В этих письмах, без красок и лжи, описывалась «обаятельная» личность русской гетеры, и вот что пришлось ей между прочим прочесть из этих корреспонденций: «целый день занимается царица или помышлениями о новых любовных затеях или же сидит пред зеркалом, наряжаясь то и дело, то в одно, то в другое платье. Шутки и сальные анекдоты преимущественная тема бесед Елизаветы. О какой-нибудь ничтожнейшей безделушке способна она толковать часами и её первейшее удовольствие — кутежи в каком-либо захолустном доме терпимости или же в банях; разумеется всё это производит она инкогнито, но в сопровождении своих друзей и поклонников, рекрутирующихся из людей решительно всех сословий, начиная с дворников дворца и кончая Лестоком и Бестужевым».
Трудно описать злость и неистовство взбешенной этой истиной женщины, она просто рвала волосы и лезла на стену с досады. Ведь автор этих мемуаров её же поклонник, чего приходилось ей ожидать от других лиц, с которыми она находилась во вражде, но которые «во время оно» стояли к ней или вернее, говоря словами Герцена, к «её высочайшему телу» еще ближе, чем названный посланник!
Виновного немедленно арестовали и под военным конвоем отправили через границу, и правда, остается только руками развести от удивления, насколько французский король Людовик XV боялся северной мессалины, что вместо того, чтоб вступиться за поруганного своего представителя, он слал в Петербург извинение за извинением и только и думал о том, как бы угодить Елизавете.
Плохо пришлось де-ла-Шетарди, но куда плоше бедному генерал-директору Лестоку. Ему пришлось за всё происшедшее расплачиваться. Он недосмотрел в этом случае, и его заключили за «государственное преступление» в Петропавловской крепости, драли там до тех пор, пока он не сознался в преступлениях, в действительности им вовсе не совершенных, отняли у него его нескончаемые богатства и раздарили их людям бестужевского курса. Лестока же самого, после приговора к плети, сослали в Углич, где он и прожил до воцарения Петра III-го, призвавшего маститого сановника опять ко двору.
Лестока не было; ныне властвовал всемогучий Бестужев. Он искал приближения к государыне и нашел его в том, что повенчал своего сына с молодой графиней Разумовской, незаконной дочерью Елизаветы. Замуж царственная «maman» не собиралась и порешила даже по восшествии на престол остаться старой девой, ибо таким образом она могла легче отдаваться своим страстям. В наследники предпочла Елизавета избрать сына её сестры Анны, тупоумного Петра Гольштинского, так как с этой стороны она имела всего меньше опасаться преждевременного свержения с престола. А этот всеми признанный идиот, как и жена его цербстская принцесса София-Фридерика, или «Фикхен», как ее всюду прозывали, состояли в особенно дружеском отношении к Фридриху Великому, к действительному отцу принцессы. Но эти добрые чувства к лукавому пруссаку не смели проявляться открыто. Как-то в гневе выразилась Елизавета о Фридрихе, что не будь он коронованная особа, его имя стояло бы непременно в списках обманщиков — и вот за «такие речи» отношения между Берлином и Петербургом изменились к худшему, и «молодая чета» любезничала со старым Фрицем лишь тайно, опасаясь попасть в руки Малюты Скуратова, т. е. Бестужева.
