Как все тираны и деспоты, так и Елизавета Петровна отличалась удивительным чувством страха и боязни, но к этому чувству присоединялись у Елизаветы во первых тяготение к роскоши, щегольству и расточительности, в вторых же встречаем мы в нашей «бессмертной» несказанную ревность. Каждый промах в отношении того, чем оскорблялось самолюбие государыни, считался за государственное преступление. Она сама председательствовала при таких судебных разбирательствах и была строга и немилосердна.

Елизавета отличалась и крайним тщеславием и, как мы уже заметили выше, ревностью: о себе была она высшего мнения. И если кто либо из придворных дам или дам света была красива и если мужчины о красоте этой дамы выражались таким образом, что монархиня могла понять, что она не настолько красива, как её «простая смертная» соперница, или если кто имел неосторожность где либо заметить, что та или другая женщина милее императрицы, и это было услышано и донесено куда следует, то беда была неминуемая, и как несчастная обладательница красоты, так и несчастные поклонники этой красоты осуждались самым жестоким образом. Царица превращалась в фурию, и ничто и никто не были в состоянии удержать взбешенную завистницу в её свирепости.

Из ревности к возлюбленному Шувалову, заподозренному в неверности, Елизавета предприняла положительное гонение и преследование всех мало-мальски красивых женщин северной столицы. И, право, просто невероятны ужасы, совершенные в то время, и всё это гонение тем более ужасно, что оно совершалось женщиной, всего более заслуживавшей осуждения, так как, право, трудно представить себе женщину, которая была бы настолько же грязна, как царица Елизавета. Все заподозренные в романе Шувалова женщины, а также и те, к которым «двор» почему либо не благоволил, арестовывались и отправлялись в заключение. Даже замужних женщин и матерей, и тех не щадила бездушная рука петербургской инквизиции: их силой вырывали из рук мужей, уводили от плачущих сирот, и всё это по одному лишь подозрению, в действительности даже часто лишенному всякого основания.

Несчастных жертв отправляли в тюрьмы, им отрезали косы и обходились с ними хуже, чем с самыми зловредными преступниками.

Большую же часть из этих женщин отправляли в Петербургский рабочий дом, где они должны были ткать и прясть, и тут они подвергались экзамену насчет любовных похождений каждой. Каждая была обязана давать верные показания, и эти заносились самым чинным порядком судебными лицами в протокол и предъявлялись ежедневно государыне. Эта же пошлая женщина потешалась ими и коротала таким образом день за днем своего «славного» правления. Она забавлялась этими скандальными анекдотами, которые при всей своей грязи всё же были чище и благороднее истории тайн Елизаветинского двора».

«И ко всему этому, ко всем этим гадостям и низостям, о которых без отвращения даже вспомнить трудно, присоединялось еще крайнее суеверие, гадание, пророчества, рабские поклонения пред лицами духовного звания, крайность в распространении церковных обрядностей, украшение и построение храмов и т. д. — всё это было фантомом, называемым Елизаветой, религией».

Так характеризует Гельбиг личность полуазиатского тирана, дочь первого русского императора, личность женщины, так часто воспевавшейся Ломоносовым, и заметим в заключение, что Гельбиг числился записным дипломатом, он был аккредитован при петербургском дворе и скорее сказано им меньше чем следует, т. е. ожидать от него преувеличения мы не имеем повода.