Палачи уже их раздели, топоры уже блестели на солнце — всё было готово, несчастные трепетали от ужаса и ждали кровавой развязки, а тут вдруг посланник от царицы, издали еще машущий бумагой, которою оповещалась царская милость и на основании которой несчастным даровалась жизнь.
Благодетельная самодержица желала лишь надругаться над прежними первыми людьми империи, хотела наказать их страхом и сменила жестокий кровавый приговор ссылкой виновных: Остермана в г. Березов, где закончил свои дни в изгнании не меньший витий Меньшиков, а Миниха в г. Пелым, где и поселили его в доме, построенном сверженным им курляндцем. Обоих лишили всех прав и преимуществ, накраденные богатства были конфискованы и разделены между новыми богами, между людьми елизаветинского курса; заточенцам же назначили по 1 рублю на день.
Остерман в скором времени очутился в Сибири, где и умер 5 лет спустя в тюрьме, тогда как Миниху была предначертана лучшая будущность. Двадцать лет спустя после его свержения, царил в России Петр III, оценивший «преимущества» Миниха, которого он, как и Бирона, призвал опять в Петербург и приблизил к праотцовскому трону.
Но зато, правда, по-царски позаботилась Елизавета о своих сообщниках! Все были награждены, кто только принимал участие в приведении елизаветиных проектов в исполнение. Лесток, скорее коновал, чем врач, был возведен в тайные советники и назначен «Генерал-директором всех медицинских канцелярий». Жалованья полагалось ему лишь 7000 рублей, да кроме того в десять раз больше доходов. Французский посланник де-ла-Шетарди, ссудивший Елизавету деньгами, получил за старания и хлопоты подарок в 150 000 рублей, и вот что говорит секретарь Пецольд, служивший при саксонской миссии: «право трудно и даже невозможно описать того, каким образом расточались государственные капиталы и кроме недовольства этот род правления ничего другого не вызывал».
Музыкант Шварц, так умело подкупивший и настроивший гвардейцев в пользу Елизаветы, был пожалован в полковники и получил кроме этого чина еще громадные имения. Но недолго пользовался хитрый немец своим состоянием: он был заколот навозными вилами собственной крепостной девкой. Что же касается второго агента Елизаветы, Грюнштейна, то этого наделила она особенно щедро: он числился ныне «за верную службу царю и отечеству» генерал-майором и адъютантом её величества. Но и этот не сумел удержаться на своей высоте: за критикование циничного образа жизни Елизаветы, его лишили всех высоких титулов, прав и преимуществ, отсчитали ему солидный куш ударов плетью и депортировали в Сибирь на бессрочное поселение.
Но самый лучший кусок выпал на долю гвардейцев, тем двум сотням, которая так мужественно и самоотверженно вступилась за обойденную правами Елизавету, которой она и помогла достигнуть «высшей власти». Их всех произвела благодарная царица в дворянство и офицерский чин, и эта лейб-компания числилась отныне ротой её величества, телохранителями её. Каждый из этих счастливцев получил в подарок сотни душ и землю, и доход этих храбрых воинов считался довольно крупными суммами. Отныне они считали себя господами и нахальничали на основании этого права прямо-таки до невозможного.
Елизавета стала благодаря их вмешательству и их поддержке царицей, и они считали ее поэтому своей «креатурой», как выражается об этом историк. Молодцы-ребята по целым дням дебоширствовали, пьянствовали и развратничали в Зимнем дворце, таская туда и жен и девок своих, и обходились с Елизаветой совсем по-панибратски. И если находился смельчак, указывавший на нецелесообразность таких поступков и во всяком случае на неуместность их в присутствии государыни, чужеземных послов и высших чиновников, то наши гвардейцы категорически заявляли, что они, мол, господа здесь и кроме их никто не имеет никаких прав на государыню и всё её правление! И Елизавета сама сознавала, что всё то, чем она ныне гордилась, попало не добрым путем в её руки, и поэтому приходилось ей нередко зажмуривать глаза и соглашаться с тем, с чем она в душе расходилась. И эта буйная, грубая компания была ей не особенно по сердцу, но что поделаешь, когда хвостик замаран: приходилось мириться; такой властью, как это было в середине и в конце её царствования, она в эти дни не пользовалась, почему и не могла дать должного отпора ненавистным лицам. Она до того находилась в руках доблестных сынов Марса, что даже обедать должна была с ними за одним столом.
Но прежде, нежели идти дальше, послушаем, как отзывается историк Германн в своем знаменитом сочинении «История Российского Государства» (на немецк. языке) о правлении достойной дочери великого российского преобразователя. Он говорит, что история России того времени ничто иное, как образец самой худшей деспотии Востока, ткань, сотканная из нитей самых гадких стремлений, низкого самолюбия и пошлых интриг со стороны лиц, стремящихся выше и ближе к престолу.
Саксонский же посланник фон-Герсдорф дополняет картину Германна в своем докладе королю таким образом: «императрица ныне меньше чем кто- и когда-либо занимается государственными делами. Благодаря её образу жизни, полному непозволительных погрешностей, она лишилась всякого чувства уважения и почета со стороны подчиненных, что однако крайне прискорбно. У нас правят ныне случайности дня. Государыня относится к серьезным государственным мужам или без всякого доверия, или же признает решительно, всё, что ей докладывается. Сегодня доверяет она тому, кого вчера еще считала за человека ненадежного. Чиновничество же о благе родины вовсе не печется и только и думает лишь о том, как бы попрочнее сидеть на месте, да где бы открыть новый источник косвенных доходов. Положение финансов самое печальное, и деньги до того редки и их до того мало, что решительно все в долгах, и корона в положении купца, с каждым днем ожидающего банкротства. Разнузданность и распущенность солдат принимает всё большие и большие размеры. Торговля и промышленность с каждым днем всё больше приходят в упадок. И где искать причину всем этим бедам, как не в беспорядке, царящем во всём правительственном обществе, больном организме? Серьезные и спешные дела откладываются со дня на день, всюду интриги, взяточничество, о правах и речи нет, так как кто у нас силен, тот и прав».
Положение столбовых дворян с воцарением Елизаветы Петровны несколько улучшилось, хотя о прежней боярской орде еще речи не было. Черкасские, Трубецкие, Куракины, Бестужевы и м. др. — все занимали видные посты, но того влияния на правителя, коим пользовались прежние бояре, эти благородные патриоты своего отечества не оказывали, и далеко не невероятно, что эта разница главным образом была в том, что эти сановники располагали решительно всем, за исключением ума и способности занимать порученные им посты. Но этот грех был не так еще велик. Известный грабитель Бестужев был вовсе не глуп и выручал блестяще своих бедных духом коллег, да к тому же главная работа в департаментах исправлялась немцами, хитрыми и в свою очередь очень не глупыми. Эти работали, не забывая разумеется того, что дома «жена и дети», а русские столбовики собственноручно подписывали и сдавали важные документы с бюрократической важностью по месту назначения. Те таким образом были подчиненными, часто даже заштатными, эти же получали ордена и чины, и наше отечество «процветало» под эгидой самодержавной Елизаветы как нельзя лучше.
Генерал-директор медицинских канцелярий, Лесток, имел в первые годы царствования Елизаветы немалое влияние на образ её правления и, признаться, он был единственным из той малой горсточки людей, не утративших окончательно человеческого образа, он будил Елизавету из её апатии и летаргии, и Лесток был одним из немногих, умевших хоть на несколько минут в день заинтересовать объятую низкими страстями развратную женщину политикой и судьбами страны.
Русская пословица гласит «на воре и шапка горит» и, действительно, на Елизавете горела шапка. Она знала, что всё, чем она ныне располагала, было ею узурпировано, и она боялась того, что найдутся в один прекрасный день смельчаки, которые поступят с нею как раз так же, как она и её сообщники поступили с её предшественниками. Она по ночам не спала, боясь нападения, и если под утро в пять или шесть часов смыкались глаза её величества сном, то последний длился почти постоянно до 2-х или 3-х часов дня. Но ночам дежурил в царской спальне верный лакей старик Чулков, обладавший способностью просыпаться при первом малейшем шуме, за что он и был произведен в камергеры и генералы и надарен громадными богатствами. Чулков дремал на стуле и не покидал своего важного поста даже в тех случаях, когда её величество отдавалась оргиям и ночь за ночью проводила со своими бесчисленными любовниками. Чулков знал всё, но этот евнух зимнего дворца был скрытен как могила, за что и на его долю нередко выпадал важный кусочек с «царского стола».
