Со всем этим Елизавета была согласна и находила свою будущую роль крайне интересной. Быть султаншей такого богатого края, как Персия, щекотало её самолюбие, к тому же и жизнь в совершенно новых условиях, среди евнухов и пр. казалась ей весьма заманчивой. Но увы! беспощадный Остерман судил иначе. По его политическим и дипломатическим соображениям этот брак не был бы столь важен, как предложенный им, и вот, чтобы покончить с персидским шахом, Остерман пускает свои руки в ход и начинает прямо с того, что лишает главным образом заинтересованное в этой истории лицо — Елизавету — возможности свидеться и сговориться с чрезвычайным посланником с далекого востока. Глубоко обиженный перс покатил в свою благодатную сторонушку с пустыми руками, а царственному гарему по-прежнему приходилось оставаться без православной красавицы.
Тяжко было Елизавете променять кукушку на горлянку, но что поделаешь: приходилось мириться и уступить воле регентши Анны или вернее: воле хитрого немца-писаря. Она поселилась в Курляндии.
Отсюда наша герцогиня Курляндская повела заговор против регентши и здесь же порешила она попытаться еще раз свергнуть Анну с её режимом и креатурами и порешила рискнуть всем: или, мол, пан — или пропал. На этот раз Фортуна ей улыбнулась, и дочь придворного повара, разбив наголову своих противников, объявила себя императрицей и самодержицей всея России и правила своей возлюбленной страной, которой она подарила такую бездну просветительных институтов, двадцать лет с лишком.
И она была дура, что и в первые свои попытки не прикладывала своей force majeure; давно могла бы она добиться царской короны, о которой она ни на миг не преставала мечтать, но её бесхарактерность, лень и самые циничные увлечения отвлекали ее от серьезного напора и делали ее менее опасною для её врагов. Но как-никак, а Елизавета постоянно была окружена толпой приверженцев и благодаря крайней мягкости сердца её к мужскому полу, который конспирационными планами отплачивал ей за её любовь и нежность, она всегда имела решительных людей к своим услугам. А так как любовь её была безгранична, и лучи этого светоча падали почти что на каждого стройного и красивого мужчину, будь он простой рядовой или генерал-фельдмаршал, то и круг её почитателей и друзей конспирационного будуара был очень велик; это и помогло ей в приведении своего проекта в исполнение.
Первую роль играл среди этих интимных друзей Елизаветы её лейб-хирург Лесток, происходивший из семьи гугенотов, бежавшей из Франции в Ганновер. В 1713 г. явился Лесток в Россию и стал лейб-хирургом Петра Великого. Неизвестно по какой причине Петр сослал его в Сибирь, но по его смерти, в царствование Екатерины I-ой, Лесток вернулся вновь в Петербург и был зачислен в той же должности ко двору княгини Елизаветы Петровны. Вскоре после этого назначения Лесток сделался доверенным своей патронессы, и современники передают, что и этот муж науки нередко замыкал за собою дверь княжеской спальни. Во всех предприятиях в пользу Елизаветы, Лесток принимал ревностное участие и наконец-то ему тоже привелось видеть и результат своих стараний, увенчанный таким громким успехом.
Как от Франции, так равно и от Швеции получал Лесток взятки и так как обеим названным державам крайне было важно заручиться влиянием на русское правительство, то можно себе приблизительно представить, какие суммы серебра и золота сыпались в бездонные карманы ловкого посредника.
О ту же пору был политический конфликт между Россией и Швецией, чуть-чуть было не окончившийся объявлением войны. Швеция требовала обратно провинции, отвоеванные у неё Петром Великим. Лесток погасил этот начинавшийся пожар, пообещав от имени Елизаветы вернуть спорные земли мирным образом и заручился таким манером уже с самого начала уверенностью, что Швеция признает Елизавету Императрицей всея России.
Что же касается Франции, то Елизавета была по горло в долгах у французов и уже с давних пор жила решительно на счет доверчивых галльских кредиторов.
Даже все её заговоры и замыслы производились на французские деньги; так напр. и на предпринимавшийся переворот ссудил ее французский посланник мосье де-ла-Шетарди 40 000 дукатами. Но это было известно лишь тесному кружку друзей Елизаветы, в числе коих находились Лесток, её камер-юнкер и друг Воронцов, да немцы Шварц и Грюнштейн, на обязанности коих лежало подготовление войска к перевороту в пользу дочери Петра Великого.
А с гвардейцами Елизавета еще со времен своего возлюбленного Шубина стояла на хорошей ноге, и поэтому она и теперь не замедлила вступить с ними в сношение, чтобы обеспечить себе таким образом уже вперед поддержку с этой важной стороны. Заговор велся с удивительной энергией, и заговорщики глядели с уверенностью в непременный успех в ближайшем будущем. Ночью, с 5-го на 6-ое декабря 1741 г. было назначено приступить к делу, и вот вскоре пополуночи неустрашимая Елизавета, подкрепясь молитвой и лобызанием креста и испрося свыше благословения, пускается в путь, отправляется в казармы Преображенского полка, берет 200 человек рядовых, подкупленных Шварцем и Грюнштейном водкой и деньгами, и ведет их к колыбели царя-малютки Ивана, чтобы раз навсегда покончить с ненавистными супостатами и раз и навсегда изгнать из России брауншвейгских, столь опасных для неё пришлецов. «Славно» постояла эта бурная, полупьяная орда за свою будущую царицу-матушку, и характерно для личности Елизаветы то обстоятельство, что в числе всех этих сотрудников не было ни одного офицера. Последних наша героиня в свои тайны не посвящала, и если успела она стяжать себе любовь, уважение и честь в рядах простых солдат, то происходило это не из-за её благородных качеств и т. д., а только лишь благодаря той тупости, бесстыдству, пошлости и разврату, которые были так особенно свойственны её царственному типу и которыми «она прямо-таки щеголяла», как говорит историк Германн.
Вмиг было покончено с брауншвейгцами, и когда добрые петербуржцы 6-го декабря проснулись, то вчерашних богов уже не было, о чём горожане, разумеется, еще не имели никакого понятия. Да к тому же, признаться, такие перевороты уже давно перестали быть новыми и никого больше не волновали и даже и не удивляли, хотя и случались по временам неожиданно. Саксонский посольский секретарь докладывал своему двору об этом перевороте между прочим таким образом: «Я уверен в том, что вполне достаточно отряда гренадер, винного погреба и мешка с золотом, чтобы можно было без боязни убивать кого только угодно».
Но нужно отметить при этом тот факт, что эта елизаветинская ампутация, произведенная над малюткой помазанником, обошлась без всякого пролития крови, что в подобных случаях далеко немаловажно.
Брауншвейгцев отправили в Шлиссельбург и заключили в крепость, а несколько лет спустя, по заботливости прусского короля-капрала Фридриха II-го, проявившего к своим родственникам, решительно безвинным брауншвейгцам, особенно нежные чувства, их «без вины виноватых» сослали на север и поселили в маленьком городке Холмогорах, где и влачила несчастная семья самое безотрадное существование. Пруссак опасался того, что Шлиссельбург так близок к Петербургу, и поэтому и порекомендовал более рациональный род наказания. Что же касается дитяти Ивана, то он оставался по-прежнему в шлиссельбургском каземате и рос, благодаря бесчеловечному с ним обращению, положительным идиотом. Кто знает, быть может, нашелся бы какой-нибудь храбрец с планом освобождения Ивана и провозглашения его императором? И несомненно, кровожадная коронованная проститутка, Екатерина II-я, руководствовалась подобными соображениями, когда приказала убить Ивана, чтобы с этой стороны не было никаких опасений.
Итак le roi est mort! vive le roi! Елизавета Петровна считалась с сегодняшнего дня Божиею Милостью императрицей и властительницей судеб народных и, разумеется, одним из её первых дел было возможно скорое вознаграждение достойных и наказание непослушных россиян.
Остерман и Миних, еще недавно обжалованные царскими щедротами, сидевшие на полке и ожидавшие от нечего делать лишь смерти, так как наворовано было достаточно, а на что другое эти вороны, признаться, проявили не много способностей. А тут вдруг гроза! Вдруг гроза и на их седые головы! Да какие ужасные обвинения-то! Верится трудно, так как серая народная масса как одного, так и другого считала благодетелем. Старик Остерман с испугу на этот раз действительно серьезно захворал и что ждало его? приговор к смерти! да как — чрез колесование! Но и Миниха ожидала не лучшая участь; приговор гласил: к смерти чрез четвертование. Недолго длилось разбирательство, и вот настал день приведения приговора к исполнению.
