Досада и обманутые надежды мучили его несказанно, и совершенно обескураженный Бирон бросился, очертя голову, в заговор. К тому же и Анна по сию пору не могла забыть ему того, что Бирон при разбирательстве дела Долгоруких проявлял такое горячее участие к княгине Елизавете Петровне, и вот ввиду всего этого Анна Иоанновна порешила лишить своего сына, герцога Петра Курляндского, прав на престол и объявила только что родившегося в ту пору Ивана Антоновича своим наследником.
Бирона всё это приводило в бешенство, и с пеной у рта, встревоженный и исхудалый от тяжких волнений, строил он новые планы и, нужно сознаться, в этом отношении трудно было подыскать ему равного.
Одной из его главных забот было обеспечить положение своего незаконнорожденного сына, нужно было этого счастливца «пристроить», тем более уже потому, что августейшая, «maman» стала к нему за последнее время уж слишком хладнокровна. Находчивый курляндец сразу подметил, с которого конца нужно было начинать, и порешил поэтому женить его на княгине Елизавете Петровне, а что этот брак, которому однако не привелось состояться, ничего другого, кроме полного счастья, не обещал, можно уже было судить по тому одному, что счастливому жениху в ту пору было всего лишь пятнадцать лет, а опытная, горячо им любимая невеста находилась всего только на тридцать втором году! Но этот союз, важный сам по себе, казался старому ворону недостаточно веским в политическом отношении, и поэтому Бирон предпринял дальнейшие шаги и всеми силами пытался свести свою двенадцатилетнюю дочку с десятилетним Петром Гольштинским, единственным в живых находившимся внуком Петра Великого. Да, Бирон заботился о своих детях, и всё это, как он уверял, для блага родины, находившейся в руках лжеправителей, для блага дорогого его сердцу народа, лишенного по воле узурпаторов своих прав!
В октябре 1740 г. умерла царица Анна от ревматизма, как было объявлено верноподданным. Остерман опять окрасил свое лицо лимонным соком и забрался, охая и кряхтя, в постель и, разумеется, отсюда вел государственные дела, отдавал приказания и между прочим «назначил» и кому править «богатой», но лишенной порядка страной.
Его повелительная рука остановилась на наследнике Иване, двухмесячном ребенке, и пока самодержец всёроссийский не достигнет совершеннолетия, бразды правления имели находиться в руках регентства, регентом же имел счастье быть назначен никто иной, как заслуженный Бирон, герцог Курляндии.
Но в сущности всё это назначение имело лишь цель, под добрым предлогом, незаметно для верноподданных, провести путь к престолу. Это было лишь временной сделкой, благодаря которой как Бирон, так и брауншвейгец могли надеяться на лучшее для них грядущее, и всё дело было лишь в том, кто кого из этих политических Геркулесов осилит.
Бирон, самоуверенный как всегда, выступал гордо и смело, но увы, недолго длилось его регентство. В один прекрасный день, совершенно неожиданно для нашего высокого сановника, во дворец его ворвалась рота гренадер, подосланная славным победителем турок, генералом Минихом, вытащила своего повелительного правителя и высокую супругу из постели и после должных назиданий отправили герцогскую чету в Шлиссельбург, где и заточили их в крепости. Испуганная герцогиня выбросилась было в одном ночном одеянии из окна, но завязла в снегу и замерзла бы здесь несомненно, если б не подоспели к ней на помощь солдаты и не извлекли ее из её критического положения.
После недолгого предварительного заключения, без разбора и суда, Бироны были сосланы в Сибирь, и бразды правления были переданы по-прежнему всё еще влиятельными мужами, Минихом и Остерманом, матери царя-младенца, Анне Карловне, которая и была официально объявлена регентшей России.
Первое, чем эта мудрая правительница себя отрекомендовала, было возвращение к высочайшему двору саксонского посланника, графа Линара, с которым она поддерживала любовную связь и которого по настоянию предшественницы её, Анны Иоанновны, от двора отозвали. Но чтобы эта связь уже не больно мозолила глаза прозорливых верноподданных, Анна, как это практиковалось и до неё, помолвила Линара со своей гоф-дамой фон Менгден, крайне пошлой и тупой женщиной, которая тем не менее сумела поставить себя на такую высоту, что и регентша, со всей своей вышей властью, как марионетка, плясала по её желанию. Об Анне упомянем еще парою слов то, что о ней заповедано нам историками, не дрожавшими пред цензорами. Эта женщина, мегера в полном смысле слова, тупая, грубая, распущенная, хуже последней проститутки, целыми днями, немытая и нечесанная, валялась на турецком диване и исполняла обязанности регентши только лишь на бумаге, нередко в бессознательном состоянии подписывая документы самой первой важности.
Но Россия, видавшая всевозможные напасти, переносила безропотно и это тяжкое испытание, и многие считали даже, что «новый курс», говоря словами императора Вильгельма, куда сноснее прежнего, бироновского.
Разумеется и теперь во главе стояли те же титаны Остерман и Миних, отец же Ивана, шестого по порядку, брауншвейгец Антон-Ульрих, представлявший собой политический нуль, смотрел издалека на то, что происходило кругом, и молил Бога, чтобы всё это длилось как можно дольше, а о чём другом он не задумывался.
Дружно и довольно согласно работала эта удалая пара, загребая в свою казну всё, кто попадалось на пути, но вдруг и между ними произошел разлад. Кто сильнее? — было и тут вопросом, и России пришлось еще раз пережить политический кризис, сотый или тысячный по своему порядку.
Остерман приложил все старания на то, чтобы отнять у Миниха командование войсками, так как иначе угрожала ему опасность попасть туда же, где жила и здравствовала семья герцога Курляндии, — и вот наконец он этого добился: Миниха под благовидным предлогом перевели в другое ведомство, а командование войсками — в другие руки. Оскорбленный или вернее обессиленный таким образом Миних подал в отставку.
Итак путь для Остермана был свободен, и на небосклоне долгое время не было ни одной тучки, которой следовало опасаться. Меньшикова, Долгоруких, Бирона и Миниха и др. давно уже не было среди оппозиционеров, один за другим пали эти вельможи, и Остерман имел повод ликовать и радоваться своему успеху. Теперь он знал чем обеспечить себе долгие дни и счастливый закат жизни с такой богатой программой, и его первым шагом к достижению этого рая было во чтобы то ни стало возвести Анну Карловну на престол, лишив царя-младенца раз-навсегда каких бы то ни было притязаний или прав на царственный венец. Но что за цель имел при этом тщеславный и эгоистичный премьер-министр? Или по его мнению эта княгиня была наделена дарованиями и нравственной силой, необходимыми для правления страной и ношения императорской короны, и она именно, а никто другой, обладала этими царственными качествами? Нет, в этом не была суть, и если Остерман выбрал Анну Карловну в правительницы, то руководствовался при этом совершенно другими соображениями. Он отлично знал умственные и нравственные качества своего высокого протеже и, возведя Анну на престол, бразды правления, по его соображению, должны были перейти совсем в его руки, так как Анна Карловна, никому не обязанная в ответе, отдалась бы всецело своим низким страстям и разнузданности. Единственный член царственной семьи, имевший еще значение для Остермана, это Елизавета Петровна, которая в таких случаях постоянно появлялась на сцене и представляла собою затруднения для претендентов на славный российский престол, который должен был быть теперь упрочен за Елизаветой; а поэтому Остерман рассчитывал выдать ее замуж (за кого, за кого ее только не прочили, а она всё оставалась старой девой!) за брата Антона-Ульриха, герцога Людвига-Эрнста Брауншвейгского. А совершив это, имелось в виду назначить молодого супруга преемником Бирона, поручив ему управление Курляндией и поселив таким образом опасного соперника вдали от Петербурга, в Митаве.
Но замыслы и проекты находчивого немца не совсем-то пришлись по сердцу заочно нареченной невесте. Ее занимали в ту пору планы куда интереснее и ей улыбалась куда лучшая жизнь, стоило ей только согласиться на предложение Надира, шаха персов. Крайне курьёзно, но действительно правда, что шах просил чрез своего чрезвычайно уполномоченного руки этой старой девы. Это было в 1741 г. Посланник восточного властелина явился в далекую северную столицу с 14-ю слонами и 3000 сопровождавшими его. Слонов слал влюбленный персианин в подарок и назначил 9-ть из них императору Ивану, 4-х своей возлюбленной и только одного императрице-регентше, за что последняя была крайне в претензии на Надира. Шах велел заявить в Петербурге, что он, получив Елизавету в жены, согласен изменить вере своих праотцев и, став сам христианином, хотел привести в христианство и своих долгополых подданных, лишь бы только отдали ему дочь великого царя Петра в премьер-султанши его гарема.
