Д а ш а. Женщина?
О л я. А кто — не говорит!
Д а ш а. Она? С сыном которая?
О л я. Нет, молоденький такой голос. Кажется, в театре работает.
Д а ш а. Ну, а актриса — это тоже…
О л я. Все лучше, чем старая грымза.
Д а ш а (улыбнулась). Оля! Что за façon de parler?[20] А мы с тобой спрашивали родителей, когда замуж выскакивали?
О л я. В то время родителям не до нас было.
Д а ш а. Очень даже — до нас! И очень старики за нас переживали. Только вида не показывали. Боялись испортить нам жизнь. А мы теперь все знаем — на ком жениться! Когда разводиться!
О л я. Когда ты за Агнивцева выскочила, ты же отца не послушалась!
Д а ш а. И дура была! Врун он был! Трус! Чего только не плел. Что он и на красных работает. И на английскую разведку…
О л я. И все-таки ты любила его?
Д а ш а. Что ты понимаешь в любви!
О л я. Я не понимаю?
Д а ш а. Не-а…
О л я. Почему?
Д а ш а. Ты же, в общем, и не любила никогда. Как следует!
О л я. Я не любила?
Д а ш а. Скажешь, Арсения Васильевича любила?
О л я. По-своему, да любила!
Д а ш а (махнула рукой). Вот именно — по-своему!
О л я. Да если бы не Арсений Васильевич! Ни Витьке, ни тебе… И мне не выжить!
Д а ш а. Да кто же против Арсения Васильевича? Только мы о другом! О любви говорим!
О л я. Хорошо… А Митю Кулева? Не любила?
Д а ш а. Кулев? Да…
О л я (горячо). Уж какой он-то был человек! Ведь он же меня в Москву в двадцать шестом году привез. Какой-то совершенно — вне жизни человек! Только самолеты у него на уме. Как с утра убежит в свой ЦАГИ, так дни пропадает, домой не возвращается. И придет — весь в масле машинном, в бензине… «Оленька, давай мыться. И за стол!» Веселый всегда. И все про свои самолеты рассказывает. Друзей приводил. А ты знаешь, Королев-то… этот Главный конструктор, он же его приятель был. Сколько раз у нас бывал. Я как королевский портрет увидела, сразу вспомнила. Тогда-то они все молодые были… Ну, самое начало тридцатых!
Д а ш а. Давай лучше не будем вспоминать…. ma chérie![21] А то тебе плохо станет!
О л я (ничего не слыша). Ой, Дашенька, Дашенька… До сих пор у меня все перед глазами стоит. Я же тогда на аэродроме была. Самолет-то Митя свой построил наконец. Государственная комиссия приняла. Решили они всемером — начальник цеха, второй конструктор и еще кто-то — прокатиться. Митя все меня звал, а я что-то опаздывала. Они меня не стали ждать. Я когда приехала на аэродром, они уже в воздухе были. Смотрю — самолет-то кружит, кружит, а сесть не может. Бензин кончался, и низко слишком. Это потом мне объяснили. Еще раз пошел на посадку. И прямо на моих глазах… Взрыв! Только воронка глубокая… А больше ничего не помню!
Д а ш а (настороженно смотрит на сестру. Пауза). Да-а… Большой был бы человек.
О л я. Он и тогда был большой человек.
Д а ш а. Я и говорю. Тогда авиаконструктор — редкость была.
О л я. Они и сейчас — редкость.
Д а ш а. Правильно. А тогда только Туполев да Ильюшин…
О л я. Туполев и доверил ему первый самолет, самостоятельный. Потом он в серию пошел. Тогда случайность была…
Д а ш а. Мог бы сам не летать.
О л я. А он всегда сам летал.
Д а ш а. Хороший был человек.
О л я. А мне всегда в жизни хорошие люди попадались. Что Митя Кулев. Что Арсений Васильевич. Да и в молодости никто не обидел.
Д а ш а. Тебя нельзя было обидеть. Я же помню…
О л я. Почему?
Д а ш а. У тебя такая святая наивность на лице была написана. Что надо было зверем быть! Вот Кулев и не устоял перед твоей невинностью! (Смеется.) Mademoiselle innocente vous savez[22]. Юная, зеленая…
О л я. Конечно. Он меня любил.
Д а ш а. Именно — он любил. Он! Ты просто увлеклась… Красивый, веселый, яркий человек! А что ты до этого видала? Пишбарышня из провинции. Из подозрительной семьи! Ценного-то за тобой что? Чистота одна да дворянское воспитание!
О л я. Ты уже меня совсем-то дурочкой не выставляй!
Д а ш а. Почему же дурочкой? Просто тебя отец еще долго от жизни спасал. И старался не дать тебе увидеть жизнь такой, как она есть.
О л я. Не понимаю… Почему родная сестра…
Д а ш а. Чего ты горячишься?
О л я. Почему родная сестра всю жизнь пытается меня уверить, что никто никого?.. Что никто меня, что я?! Ты знаешь, я тебя когда-нибудь возненавижу! Честное слово…
Д а ш а. Если за семьдесят лет не возненавидела — теперь уже не страшно!
О л я. Нет, страшно!
Д а ш а. Что с тобой?
О л я. Ты не представляешь себе, какая я в гневе!
Д а ш а (опешила). Какая?
О л я. Не знаю! Буйная! Когда с тобой это все случилось, надо же было с Виктором что-то решать. А в те годы усыновить ребенка врагов народа? Это ведь только Арсений Васильевич с его благородством…
Д а ш а. Я понимаю… Мне-то уж ты не рассказывай…
О л я. Я просто говорю, чтобы ты знала, чего это стоило! Так вот Арсений Васильевич…
Д а ш а. Прекрати! Laissons-les faire! — Оставим все эти тени!
О л я. Нет, уж я договорю! Я же Витьку тогда буквально украла с дачи… У вас еще обыск шел. А я его в одеяло, к себе прижала и — в машину. Сердце у него бьется. Дрожит весь. Домой привезла. Дверь за собой закрыла… И не знаю, что дальше будет… На что решиться…
Д а ш а. О-ой!
О л я. И вот Арсений Васильевич, пожилой, кристально честный человек, решил спасти нас обоих. Мы же тогда еще не расписаны даже были. Просто я знала, что есть старый приятель отца в Москве. К кому я еще могла обратиться тогда? Так он нас принял. Молча, достойно. Никогда ни в чем меня не упрекнул. А какие у него неприятности потом были. Можно сказать, всю карьеру свою испортил. Но никогда не упрекнул. А ты говоришь, не любила я его!
Д а ш а. Да, нелегко ему пришлось. С таких-то посто-ов…
О л я. Зато он счастье узнал… Все-таки семья — это великое дело. На следующий день мы с ним расписались. И Витьку усыновил. Имя свое дал. А уж потом Мишка родился… И так тридцать лет я с ним счастлива была… Счастлива!
Д а ш а (тихо). Может быть, mon enfant[23].
О л я (воодушевляясь). Когда Митя Кулев погиб, мне было двадцать семь. Два года болела. Совсем одна осталась… Ноги отнялись — на почве нервного потрясения. На костылях ходила. Потом с глазами стало плохо. Чуть не ослепла. Полгода в клинике лежала… Вот тогда Арсений Васильевич по просьбе отца стал в больницу заходить. А время голодное было — тридцать второй год… Мне питание было нужно. А откуда? Если бы не Арсений Васильевич… (Махнула рукой.) У него же семейная жизнь тогда разладилась… Жена ушла. Совсем…
Д а ш а. Да и какая у него могла быть семейная жизнь, когда он всю жизнь на службе да по командировкам.
О л я. Я когда к нему переехала, в его комнату, у него одна ложка была. Одна кружка. И манерка с первой империалистической. И спал он на столе…
Д а ш а. Вот настоящий большевик был. Никогда ни на что не польстился.
О л я. А ему просто ничего не надо было! Работа, работа и работа! Ему в пять утра позвонили, когда война началась. Он сразу ушел в ЦК, я его полмесяца и не видела. Потом заехал за нами, увез на вокзал. В эвакуацию. Попрощались, посмотрел он на меня и только сказал: «Береги ребят, Оленька». И ушел, ему спешить надо было.
Д а ш а. Да, тебе повезло…
О л я. Его на фронт отправили. Он потом рассказывал. Пришел домой. Выпил чаю. Написал записку нам: «Сегодня ухожу на фронт. Береги себя и детей. Мы победим. Если убьют, постарайся, чтобы ребята помнили, что у них был отец». Закрыл комнату, отдал ключ соседке. И ушел на четыре года…
Д а ш а. Не плачь…
О л я. До сих пор не могу себе простить, что в эвакуации была тогда. Все на фронт уходили, их кто-то провожал. Кто-то плакал, целовал на прощание… А он вот — так… И никогда ни слова упрека. Ничего. «Все, что Оля делает, все правильно… Все хорошо!»
