М а к с и м. Да, я ему все наврал. Я представился ему как обыкновенный подлец от науки. И все ему доказал по нотам. И он, кажется, поверил во все.

А р к а д и й. Он поверил.

М а к с и м. Что? Откуда ты знаешь?

А р к а д и й. А что случилось с Мариной?

М а к с и м. Она ушла. Совсем ушла. Наверно… У нее были уважительные причины. Она вообще серьезный человек, а я нет… Я люблю врать, зачем-то расстроил своего старика. А он от любви ко мне совсем потерял чувство юмора и проницательность…

А р к а д и й (ходит по комнате). Когда я прочел твой доклад, я подумал: слава богу, что у меня есть голос в институте. И подам я этот голос за тебя, за твою голову, за твою правоту, за то, чтобы мой близкий человек, за то, что моя лучшая часть ушла в тебя, в наши разговоры, даже в мою зависть к тебе… Ты думаешь, я никогда не понимал, что такое я и что такое ты… Понимал мой скорбный умишко, пытаясь быть для тебя, как ты сказал, «скалой», придумал даже какую-то систему отношений, довольно блеклую и банальную, но я был счастлив, когда она тебе понадобилась. О таких, как ты, обычно говорят: он весь неопределенность и незащищенность. Только ты верь в это. Я люблю простые вещи, поэтому объяснять тебе постараюсь просто. Вот есть пятиэтажные блочные дома, и они тоже приносят пользу, хотя сейчас они нас, говорят, не устраивают… А есть сооружения, которые строятся многие годы, и на этой площадке многие годы и мусор, и сваленные кирпичи, и шум, и гам, и неразбериха, и кажется, что никто ничего не понимает… Но уже видны первые этажи, каркас, и опытный глаз уже видит… Видит. Такие здания стоят веками, как Василий Блаженный… И вот…

М а к с и м (тихо). Блаженный… Прошу, Аркадий. Мне просто почему-то трудно жить. И я иногда понимаю почему, а иногда нет. И хуже мне бывает, когда я понимаю… (Достал бумажку.) «Ты поймешь». И я понимаю.

А р к а д и й. В общем, я сейчас встретил Олю, секретаршу, она сказала, что никакого доклада не будет. Ты знаешь, как директор к нему относился, а тут позвонил твой отец и сказал, что он против того, чтобы ты работал у нас в институте, что тебе еще нужно набраться ума. Какой прекрасный повод! Разве можно отказать столь заслуженному человеку? Так что у нас опять тишь да гладь. И, чувствую, на долгие-долгие годы…

Максим во время слов Аркадия сидит, вдавившись в кресло. Чувствуется, что он весь напряжен, и какая-то полуулыбка бродит по его лицу.

М а к с и м. Ну вот и папочка… поприветствовал…

На сцене медленно темнеет. Слышна музыка, она звучит размеренно и долго. Потом освещается сцена. М а р и н а, она говорит, обращаясь к  П о ж и л о м у  ч е л о в е к у, который сидит где-то недалеко от нее в темноте, но мы необязательно должны его видеть.

М а р и н а. Но я же не знала… (Пауза.) Вы хотите, чтобы я что-то поняла. Сейчас я могу что-то понимать, взвешивать, что-то с чем-то сравнивать, а тогда… (Резко.) Ну и пусть. Я ни о чем не жалею. Я не могла быть тогда права или не права, добра или глупа. Я умирала. Да. Вы не поймете, а это было так. Я сползла с лестницы, держась за нее обеими руками. Меня шатало и тошнило. Я ничего не видела. Мне было темно. Я шла, натыкаясь на прохожих, а потом уже вытянула перед собой руки. Милиционер хотел проводить меня домой, но я бросилась в какую-то подворотню. Я сидела во дворе, вокруг меня играли в песок дети, бросали его друг в друга и иногда попадали в меня. (Вскочила.) Я — пустая, вздорная баба! Да?! Скажите, что это так, что я — животное? Пусть! Пусть! Но я же… я не могла взять себя в руки. Нет, я не плакала, я отсутствовала, я уходила от своего сознания, я исчезала. Что? Какое это имеет значение. Баба бесится, что чуть меньше любит или совсем не любит… (Кричит.) Это вы беситесь со своими делами, карьерами, бомбами, обществом, войнами, ракетами!.. Выдумали себе игрушки и уже ничего не видите! Обалдели от них! Думаете, что занимаетесь серьезными делами? Что-то там открываете, воюете, празднуете… Это вы взбесились! Вы!.. (Отвернулась.) Я долго сидела там, и уже ребята ушли. И вдруг я улыбнулась и стала тихо-тихо смеяться… И вдруг ясно-ясно так увидела, что лето, зеленый-зеленый луг и бежит ко мне Максим, еще ребенок… Светлые-светлые такие у него волосы, и спешит, и торопится, и глаза такие испуганные. Боится, что я уйду без него. Я подхватываю его на руки, прижимаю к себе, и вокруг так ярко-ярко, такой зеленый-зеленый луг. А он обхватил меня за шею руками, и я смотрю — у него слезы на глазах. А я его спрашиваю: «Ну что с тобой, мой мальчик, ну что ты?..» А он только моргает, и в глазах такие крупные слезы… (Замолчала.) А потом… Нет, я не буду вспоминать. Не сошла же я тогда действительно с ума. (Неожиданно.) А вы что думаете, что я была в тот день ненормальной? (Улыбнулась.) Очень даже нормальная, но какой-то другой нормальностью…

Сцена освещается. На сцену выходит  С е н я. За сценой слышна джазовая музыка, модная пять лет назад. Много молодых, веселых голосов. Взрывы смеха, шум, иногда он стремительно нарастает и становится столь громким, что трудно понять, о чем говорят на сцене. М а р и н а  в пальто, она только что вошла.

С е н я (показывая за кулисы). Слишком орут?

М а р и н а. Ничего. Только не пускай сюда никого. (Села.)

С е н я. Трагедия? Неурядицы? Драма или просто мерзостное настроение?

М а р и н а. Всего понемногу.

С е н я. Худо дело. Слава богу, что я не слишком выпил.

М а р и н а. Давай поболтаем.

С е н я. Ты что-то слишком мрачновата для болтовни.

М а р и н а (останавливает Сеню, который двинулся к двери). Не пей больше.

С е н я. Ты права. Что-то я слишком этим увлекся. Не получается уже лист в месяц. Обидно до чертиков. Поверь, обидно. А ничего сделать с собой не могу. Весь разваливаюсь, как авто производства 1908 года. Как подумаю, что вот стану стариком, обрюзгшим холостяком… вот эти же вещи, только засаленные, продавленные, — вешаться хочется… Правда.

М а р и н а. Женись.

С е н я. Ты всегда отличалась некоторой душевной тупостью.

М а р и н а (резко). Не хами. Тогда я лучше уйду.

С е н я (равнодушно). Уходи.

М а р и н а (тихо). Я никогда не могла понять, как ты ко мне относишься. Хотя именно с тобой мне легче всего разговаривать. Наверно, потому, что ты многого не понимаешь. Ты в чем-то не мужик. И поэтому все истолковываешь совершенно неожиданно для меня. Какое-то среднее неопределенное знание… как будто ты висишь в воздухе.

С е н я. Мать, я никогда не задумывался над тем, что ты честолюбива. А это, оказывается, так.

М а р и н а. Я?

С е н я. Ты, ты… (Замолчал.) Что-то мне не хочется с тобой разговаривать.

М а р и н а. Обиделся?

С е н я. Не на слова. Очень уж грубо ты входишь в человека, когда тебе плохо. А это как-то нехорошо… «Всех женщин не любят». Всем не важно.

М а р и н а. Ну ладно, извини.

С е н я. Это сказано неискренне. Поверху. (Резко.) Или оставайся здесь надолго, лучше навсегда. И не жди от меня ничего нового. Или уходи и не вяжись ко мне со своими городскими романами.

М а р и н а (искренне). Ты что?

С е н я. Ты уж не подумай, что я в тебя влюблен. На это я уже, кажется, не способен. Но ты… это все-таки ты. Хочешь точнее? Лестно выиграть этот приз, хотя, конечно, он не по мне. (Неожиданно.) Подумай, подумай. Здесь твое лучшее место. Тебе и нужна именно неопределенность. «Вроде меня, вроде меня…»

М а р и н а. Я, кажется, поняла. (Пауза.) Глупый ты все-таки…

С е н я. Не спорю. Но пока я прав. (Жестко.) И всегда буду прав.

М а р и н а. Ты думаешь, я ему не нужна?

С е н я. Ты ему вредна. Ты — очень тяжелая машина. Ну что тебе сказать? Есть такой этап в человеческой связи. Первый — самый распространенный — человек любит. И присутствует праздник. Он физиологически радостен и поэтому благодарен человеку, который вызывает эту радость. Но не больше. Хотя он сам никогда не признает этого. Кстати, это обычно бывает и в искусстве. Человек любит то, что он написал, свое произведение, о чем оно написано, ему… ну если не наплевать… то. Есть, конечно, натяжки, но я не об этом, я о тебе…