К тому времени, как они вернулись на аэродром, мы уже знали о происшествии: Галлай сообщил по радио. Должен вам сказать, мало кто возвращался живым из такой переделки. Я на радостях обнял Марка.

— Старый черт! — говорю ему. — Как я рад, что ты живой!

— Твоя радость — щенок по сравнению с моей! — сказал Галлай.

Летал он, как вы знаете, не один. Когда я спросил у инженера-наблюдателя, сколько времени продолжалась вибрация, он сказал сгоряча: «Минуты две, не больше». Галлай лучше оценил обстановку: «Двадцать секунд». Прибор, записывавший колебания, не волновался и потому ответил наиболее точно: флаттер длился ровно семь секунд.

В такие секунды люди седеют...

Он сразу удивил нас. Пришел на поле, принял рапорт механика о готовности машины, надел парашют, сел в кабину и начал выруливать на старт.

Ничего не проверял.

Самолет ему достался реактивный, новый, в высшей степени сложный. На нем было больше семидесяти приборов, рычагов, тумблеров, кнопок — вот уж лаборатория! Прежде машину готовили механик да моторист, а тут уж работали и электрики, и прибористы, и управленцы, и контрольные мастера — человек пятнадцать. Но пилот наш даже вокруг самолета не обошел. Сел и поехал.

Я его спросил после посадки:

— Григорий Александрович, почему не осмотрели машину?

— Надо верить экипажу, — сказал он.

— Но есть инструкция: вы обязаны делать предполетный осмотр.

Он улыбнулся:

— А как по-вашему: могу я все осмотреть?

И вполне серьезно добавил:

— Мне кажется, я имею моральное право верить людям. Я один и имею право.

— Почему?

— Ошибусь — мне расхлебывать, — сказал он.

Я понял его. Это не бравада была, не молодечество, а продуманная линия поведения. Семьдесят приборов в кабине, пятнадцать человек готовят их, что он один может проверить? Инструкция, предписывавшая недоверие к людям, устарела. И он решил верить им.

Ну, разумеется, он изучил машину. Больше того, он участвовал в самом проектировании ее: Григорий Александрович Седов — образованнейший инженер. И он тщательно готовился к каждому вылету, — без этого никто сейчас не сможет вести испытания. В воздухе нельзя позволить себе роскошь вспоминать, колебаться, шарить рукой. Путь от решения к действию должен быть архикраток: решил — сделал! И Седов подолгу сидел в кабине, обживая ее, ну... так же, как мы обживаем свои квартиры. Мы ведь не думаем, вставляя ключ в замочную скважину, не шарим рукой, зажигая свет. Вот так и пилот «видит» с закрытыми глазами все семьдесят тумблеров, приборов, кнопок. Мало того, он еще на земле разыгрывает возможные варианты полета, как шахматист разыгрывает партию; кстати, Седов — отличный шахматист... Все это надобно помнить, когда мы говорим о нем, но уж на летном поле Григорий Александрович всегда верил людям.

И экипаж ценил это. Никому, верно, не готовили так самолет, как Седову. Доверие дисциплинирует лучше всяких взысканий: ни разу они не подвели его. Один я только помню случай. Он еще при рулежке обнаружил промах управленцев. Тормозит он левой педалью, а машина сворачивает направо, правой тормозит, а она — налево. Остановился: «Вы, братцы, что-то перемудрили». Так механик обедать в тот день не пошел. Седов уж сам утешал его:

— Брось, Алексей Иванович, с кем не бывает!..

— Эх!..

Седов называл его своим «ангелом-хранителем». Отношения у них были удивительнейшие: никаких недомолвок, полная откровенность. Знаете, всегда ведь случается в работе такое, о чем хотелось бы промолчать. Ну, скажем, какая-то мелкая ошибка, небрежность. Идет летчик на аэродром, неточно рассчитал посадку и мазанул или «козла» дал. У всех бывают такие случаи, но иной гордец, глядишь, и «застыдится», промолчит или слукавит: холостые, мол, обороты велики. Седов непременно доложит: «Сегодня грубая вышла посадка». И механик с особым тщанием возьмется проверять стойки шасси. А это очень важно: не заметь он нынче трещинку, и завтра подлом, авария. Со своей стороны, и механик всегда честен. Рапортует пилоту о готовности машины; все проверено, все в порядке, но он обязательно добавит: «Был, Григорий Александрович, хлопок в двигателе. В чем дело, не разобрался. Вы последите». Это ведь тоже неприятно ему признать: «Не разобрался». Но они оба копались в своих ошибках, там их выискивали, где и не пахло ими, а для этого тоже нужно мужество. Да-да, большое мужество...

Вообще давайте договоримся: если я рассказывал вам о разной смелости разных пилотов, это вовсе не значит, что данные черты — хладнокровие, привычка к анализу или, скажем, опыт — только им свойственны. Так же, как и честность Седова. Я не к тому ее подчеркиваю, что-де остальные летчики бесчестны. Просто на этом примере мне хочется показать вам еще один род человеческой смелости — мужество правды.

Простая как будто вещь — верить людям. Но ведь он им жизнь вверял. Даже парашютист перед самым простым прыжком сам для себя укладывает парашют. А у испытателя посложней задания. И в случае ошибки экипажа (а она, конечно же, возможна) только ему, одному ему придется в воздухе «расхлебывать». Но Григорий Александрович, сколько я помню его, даже перед самыми сложными полетами не позволял себе проверять машину, хотя обычно основные агрегаты летчики все-таки проверяют.

Простая как будто вещь — всегда и всем говорить правду... Вы знаете, у Седова летная карьера началась неудачно. Он долго добивался, чтобы ему дали испытывать самолеты, наконец добился и на первой же машине потерпел аварию. Просто он потерял ориентировку, сел на дорогу, машина скапотировала, покорежила винт. Самого его стукнуло о приборную доску: все лицо разбил. Ну, ясное дело, нужна смелость, чтобы после этого снова идти на испытания, но это само собой. А я о другом говорю. Вызвали Седова к начальству, и он честно сказал: сам виноват. Самолет отремонтировали и через некоторое время опять дали ему. И новая неудача. На сей раз пришлось ему садиться на луг, он выбрал ровное место и шасси выпустил, чтоб сохранить машину, а канавки сверху не приметил... Обломки самолета оттуда даже не вывозили, летчик чудом уцелел. И снова вызвали его к начальству: «В чем дело?»

Вы поймите ситуацию. Он почти уверен был, что второй аварии ему не простят. С другой стороны, соври он, что мотор отказал, вполне могло бы сойти. Свидетелей-то нет: поди проверь, когда там одни обломки... Седов снова сказал: «Машина хорошая, а виноват я один. Заблудился». И его простили. За честность простили. И за смелость: оба раза он шел на вынужденную посадку с выпущенным шасси: себя не берег, старался уберечь машину. Снова его вернули на летное поле, и с той поры глубочайшая, возведенная в принцип честность стала основной чертой Григория Александровича.

Не могу и рассказать, как я уважаю его за это. Быть всегда честным — работа трудная, а в нашем деле особенно. Грубо говоря, никто ведь тебя не тянет за язык признавать свои ошибки. Летаешь-то ты один. И в случае аварии чаще всего остаешься единственным свидетелем. Если смалодушничаешь, умолчишь о своих промахах, никто не узнает о них. С другой стороны, признание это всегда бьет тебя по самолюбию. Тем более, что существует на свете паршивое племя завистников... Прилетает, скажем, Григорий Александрович с задания, все выполнено, все довольны. А он сам, по своему почину начинает копаться, анализировать, двигать логарифмической линейкой. И говорит. «Эх, зря я так сделал! Надо бы вот этак». Вывод его — всем нам наука. Но непременно найдутся любители позлословить: «Ага, ошибся Седов. Сам признал!» У Григория Александровича крупные случались неприятности на этой почве. А один руководитель полетов, я тому свидетель, даже отстранил его как-то от испытаний за «непригодность к испытательной работе».

Вы говорите, смелость... Вот, к примеру, дают вам приказ: произвести вылет. А вы видите: низкая облачность, радиомачта стоит — верхушка в тумане. Опасно лететь да и ни к чему: завтра можно сделать вылет. Но откажетесь — начальство будет недовольно. Или, еще того хуже, заподозрят вас в трусости. Был у нас один такой деятель, губы подожмет: дескать, а я-то думал, испытатели — храбрый народ... Представьте себе перед ним того же Левушку: да он на стену полез бы, не задумываясь. Он же храбрец! (Впрочем, мы-то с вами знаем: у него всегда парашют наготове.) А Григорий Александрович лри мне сказал однажды: «Лететь нельзя. Задание глупое. Неоправданный риск». Утверждаю: большая смелость нужна, чтобы так заявить.