Наконец появилась в «Дневнике» такая запись: «На режиме скороподъемности, при работе двигателя на номинальных оборотах, произвести набор высоты до 10000 метров...» Задание подписал, кроме меня, ведущий конструктор. Он и давал Жукову предполетные инструкции. Потом старик надел кислородную маску и начал выруливать на полосу. Вид у него был бодрый.

«Аннушка» ушла, даже в сильный бинокль ее было не разглядеть. Нам оставалось ждать, и мы ждали. Никто, в общем, не волновался. Вдруг бежит механик и без слов тычет в небо. Смотрю: падает «Аннушка». Падает с работающим мотором. Что там стряслось? В такие минуты на земле молчат: трудно говорить... На высоте около трех тысяч метров машина выровнялась и пошла очень неуверенно по кругу. Мы закурили. Сейчас старик сядет, и мы узнаем, что это было. Но прошла минута, две, и он опять полез вверх. Неужели ему удалось в воздухе устранить дефект?.. Помню еще, когда «Аннушка» снова потерялась в вышине, ведущий конструктор сказал, что вот-де сила старой гвардии: сорвалось раз — пошел на вторую попытку. Я с ним не был согласен. Пожалуй, я уж начал догадываться, какая там беда... Второй раз старик падал долго, очень долго. Считанные секунды оставались до катастрофы, когда он вырвал машину. Приземлилась она у самого «Т» с обычным жуковским изяществом.

Я не сказал вам: старик был небольшого роста. И первое впечатление, когда мы подбежали к самолету, было такое: кабина пуста. Лишь поднявшись на крыло, я увидел его. Старик плакал. Сидел в кабине, маленький, сморщенный, обвисший на ремнях, которые не успел отстегнуть, и плакал.

— Александр Иванович!

— Конец, — сказал старик. — Мне поцеловаться с землей оставались секунды, ты видел?

— Что это было?

— Я снова полез, ты видел? И ничего... Как дошел до семи тысяч, чувствую: воздуха не хватает. Плохо мне стало, понимаешь! Совсем плохо. И кислород не помог.

— Успокойтесь, Александр Иванович. Может, это...

— Тут, брат, ничего не поделаешь. Я летал слишком долго.

— Да, тридцать две минуты...

— Тридцать лет, — сказал старик. — Я начал, когда тебя на свете не было. Чертовски долго! Нельзя летать так долго.

Слезы катились по глубоким морщинам, прорезавшим его щеки. Он был действительно стар, в первый раз я увидел это.

— Не надо, Александр Иванович, — вмешался конструктор. — Может, машина виновата. И еще вы летали много в последнее время. Отдохнете денек—другой, а потом...

— Эка! — Старик махнул рукой. — Старый я, понятно?

Старость, все-таки старость! Он сделал все, что мог. Барограмма рассказала, что в первый раз он поднялся до шести с половиной тысяч метров. Потеряв там сознание, едва не погиб, но, отдышавшись, смирив сердце, снова пошел на высоту. Включил кислород, но, как и в первый раз, не почувствовал облегчения. Однако продолжал лезть вверх. Выполнить задание значило победить старость. И он побеждал ее метр за метром. Сердце стучало в висках, глаза с трудом различали стрелку высотомера: 5000... 6000... 6700... 7000... 7200... — и снова потерял сознание.

Старость, все-таки старость. Бухгалтер может работать до конца своих дней. Бородатыми дедами уходят на пенсию кузнец, сталевар, плотник. Учитель, врач — они трудятся, пока живут. Летчик перестает летать задолго до своих морщин и седин. Ему 40— 45 лет, еще целая жизнь впереди, а он уж «старик», он стар для испытательной работы. Это закон, и как ни редкостно было летное долголетие Жукова, видно, и ему пришел срок.

— Ну и весь разговор, — сказал нам старик. — Можете теперь сажать меня под стеклянный колпак. Все!

Что мы могли возразить?

В это время подошел механик, бледный, с трясущимися губами, и до меня не сразу дошел смысл его слов. Это было дико, этого быть не могло! Помню, я увидел вначале странную, какую-то грустную радость в глазах старика и потом только услышал:

— Товарищи, это я виноват. Я один. Забыл открыть подачу кислорода.

Черт возьми, в стратосферу мы послали его без кислорода!.. И ведь он поднялся до семи тысяч!

Левушку мы взяли из гвардейского истребительного полка. Честно говоря, это была моя идея: пригласить на испытания простого строевого летчика. Впрочем, он был хороший летчик, успел уже сбить два или три немецких самолета. Фамилия его... Но зачем вам его фамилия? Левушка был молод; он очень скоро, куда скорей, чем старик Жуков, стал у нас своим человеком, все мы звали его по имени.

Вот уж кто действительно был патриотом испытаний! Послушать его, так наш завод был лучшим из заводов, голубой ангар — лучшим из ангаров, главный конструктор — лучшим из конструкторов. И спецовка— щеголеватая канадская куртка, которую он получил у нас, — была тоже самая лучшая. И, разумеется, самолет — это был самолет, каких свет не видал.

Ему досталась следующая наша высотная машина. «Аннушку-Первую» довел Жуков. Старик с блеском проделал все полеты и, между прочим, снял на ней страшную по тому времени скорость— 700 километров в час. А после него к нам пришел белобрысый, губастый Левушка.

Два или три вылета сделал, бежит ко мне:

— Давайте задание: пойду на потолок.

— Что?!

— А что? Машина-то высотная.

Пришлось втолковывать ему, что главное в методике испытаний — последовательность. Что все новинки, заложенные в новую машину, нужно опробовать вначале на средних высотах. Что наверняка обнаружатся при этом какие-то дефекты. Что, лишь устранив их, мы сможем лезть на «потолок». Что даже тогда полет этот будет опасен: ведь на такой высоте мы еще не были... Думаете, Левушка внял моим рассуждениям?

— На то я и испытатель, чтобы идти первым, — сказал он.

И ведь пошел бы, не раздумывая, разреши я ему. А это — ну, с чем бы сравнить? — все равно, как если бы рядовой хирург, умеющий зашивать простые раны, взялся без подготовки оперировать сердце. Притом Левушка отлично знал, что «операцию» ему придется делать не на чьем-нибудь, а на собственном сердце, и был все же достаточно опытен, чтобы понимать, сколь это опасно. Так что это была храбрость, большая личная храбрость, в нашем деле необходимая. Но испытатель он был еще, конечно, никакой. И попадись ему на земле такой же бесшабашный храбрец, который сказал бы: «Что? Потолок? Давай!» — убился бы парень на первом же вылете.

Таков он был, наш Левушка. Вдобавок он был влюблен. Я встретил его с нею как раз накануне того треклятого полета, о котором хочу рассказать. Левушка был в своей выдающейся куртке; куртка сияла, и сам он сиял. Свою спутницу представил мне с таким видом, словно хотел сказать: ну где ты видел еще таких девчат? И она его, видно, любила.

— Скажите, пожалуйста, — спрашивает у меня, — это очень опасно, что Левушка делает? Так я боюсь за него.

Но она не боялась. Он уже успел описать ей все в наилучшем виде. И потом в них обоих жила еще счастливая детская уверенность, что если вообще-то и бывают грустные истории на свете, то уж с ними ничего «такого» произойти не может.

— Вам боевое задание, — сказал я ей, — отпустите Левушку пораньше. Завтра серьезная работа.

Смеются оба.

Итак, Левушка был влюблен... Вы скажете: а тебе-то, собственно, какое дело, кто влюблен, а кто не влюблен? Отвечу: есть дело. Мне приходилось даже отменять полеты, когда я видел, что пилот не выспался, расстроен, взволнован. Ну, конечно, уважаемому испытателю не скажешь: сегодня, мол, не полетишь, потому что вчера с женой поругался. Но можно ведь сказать, что маслосистема требует отладки. В «Дневник летных испытаний» этого тоже не запишешь, но, верьте, много было бы у нас неприятностей, если б мы не старались следить за внутренней готовностью летчика к работе.

Полет у нас действительно намечался серьезный. Нужно было опробовать турбокомпрессор «ТКБ-3» — главную новинку на этой машине. Мы ведь продолжали повышать потолок. А на больших высотах не только человек задыхается без кислорода, но и мотор. Вот и приходилось нагнетать дополнительный воздух. Задача решалась остроумно: мы использовали выхлопные газы, которые прежде попросту выбрасывались в атмосферу. Выхлопа всех цилиндров включались в общий коллектор и вращали турбинку, турбинка вращала компрессор, и мы без затраты энергии получали дополнительную тягу. Понимаете?