Седов, вы знаете, лауреат Сталинской премии, Герой Советского Союза, Заслуженный летчик-испытатель СССР. У него на счету десятки посадок с заглохшим двигателем, он попадал в сложнейшие переделки, одним из первых он взял звуковой барьер. Если не ошибаюсь, именно он был первым человеком, который увидел воздух. Да-да, я не оговорился: столь уплотнился от скорости воздушный поток, что стал видимым — голубыми волнами набегал он на крылья самолета. Но когда я думаю сейчас о Григории Александровиче, то вижу, что больше всего он удивлял меня... отсутствием происшествий. «Летчик без происшествий» — так мы его звали.

Это тоже к вопросу о смелости. Вот вам пример, его и Седов часто приводил. Вылетели двое на испытание. У обоих вынужденная посадка. Один попал при этом в тяжелейшую аварию, самолет разбил вдребезги, но, рискуя собственной жизнью, спас экипаж. В общем, проявил, как говорится, чудеса героизма— было это красиво, эффектно и, главное, видно. А другой пилот презрел опасность и работал так хладнокровно, умно, расчетливо, что, несмотря на отказ двигателя, вернулся на аэродром. И даже развернулся на посадочную дорожку и сел нормально...

Кто проявил тут большую смелость?

Самолет, который вел у нас Седов, больше всего был, пожалуй, интересен новой системой управления. Прежде летчики управляли машиной с помощью мускульной силы, а тут работала целая система механизмов. Бустера были, помпы, электромоторы и прочее. Без них мы бы скорости звука не превысили. Сама геометрия рулей стала иной.

И вот на высоте двух тысяч метров, когда Григорий Александрович «обжимал» машину по скорости, она вдруг потеряла управление. Что-то там разладилось во всей этой сложной системе. Ручка «вспухла» от дрожи и забилась в руках, словно злая рыбина. Скорость он все-таки погасил. Секунды три это продолжалось. И Седов занялся экспериментами... Вы поймете сейчас, каким образом ему удавалось всякий раз уходить от происшествий. Меньше всего он думал в этот момент о себе: ах, мол, какой я несчастный, да что же со мной будет! Он просто работал. Решал логическую задачу: можно ли спасти машину? Если бы убедился, что нельзя, он бы выпрыгнул. Но сперва надо было испробовать все, что только возможно. И он там, в небе, начал репетировать разные варианты посадки. Снижался, будто земля перед ним, убирал газ, ручку брал на себя. И убедился: рули действуют, но очень слабо. Как говорят у нас, рулей ему «не хватало». Тогда он новые начал опыты, испробовал большую скорость. Выяснил, что в этом случае рули действуют несколько лучше. Принял решение: садиться. И пошел к земле на скорости, превышавшей все допустимые пределы.

После Григорий Александрович рассказал мне, что труднее всего ему было до высоты триста метров. Почему? Дилемма была: прыгать или не прыгать? Он ведь спокойно мог катапультироваться. А после трехсот пришло спокойствие: поздно стало прыгать. Он точно рассчитал время, в последний момент обеими руками рванул ручку на себя... И мы с земли видим: очень грубая посадка. Машина «откозлила», и еще, и еще. Знаете, как камень по воде: удар, удар, удар! Наконец покатила по бетонке. А когда он дал газ, съехала вдруг на траву. Ничего мы не поняли.

— Григорий Александрович, что с тобой?

Он вылезает из кабины.

— Ладно, — говорит. — Пошли хвост смотреть.

И мы ахнули. У него оторвало руль высоты, процентов тридцать осталось. На остаточках и посадил машину. Долго он на эти клочья смотрел.

— Дайте, пожалуйста, папироску, — повернулся он ко мне.

А до этого не курил.

Ну, что вам сказать? Мастерская была посадка, исключительно смелая, рисковая. И опять «без происшествий». На аэродроме мало кто и узнал о ней. Мы ведь ревниво бережем авторитет своей фирмы: хвост быстренько зачехлили, машину в ангар. И слушок даже прошел, что-де Седов на посадке «козла» дал.

И еще о смелости. Последнее, так сказать, замечание. У нас много спорили по поводу новой системы управления. Я, например, уверен был, что надо ее браковать. И главный конструктор склонялся к этому. Но Григорий Александрович чуть ли не в одиночку отстоял машину. Пошел на большой конфликт, в протоколе записал особое мнение... Что? Говорите, это другое дело? А я знавал, между прочим, больших смельчаков, которые перед начальством были трусоваты. В небе он король, а после, глядишь, на каком-нибудь обыкновенном собрании так вдруг оробеет...

Тут кончается последняя новелла инженера К. Потому что подошел к нам механик, и собеседник мой оборвал себя на полуслове, задрал голову к небу: пора было снижаться опытному самолету. Пятьдесят минут подходили к концу, и на поле наступила тишина. Кстати, это тоже интересная черта всех, кто работает на аэродроме. Они могут болтать, курить, острить, но любого механика спроси, когда должен вернуться его самолет, ответит. Хотя никто от него этого не требует. И с поля никто не уйдет, пока не примет свою машину. Даже в мороз не пойдут греться.

Высоко в небе показалась сверкающая точка, и вскоре на большой скорости пришел к нам из стратосферы опытный самолет. Великолепный самолет из семейства советских машин, которые завоевывают сегодня все новые рекорды — скорости, грузоподъемности, высоты. Вот такой же самолет с турбореактивным двигателем побывал уже на высоте 28760 метров, — этот мировой рекорд поставил инженер-летчик Владимир Ильюшин. Вот такой же самолет, проникнув в самую толщу «теплового барьера», показал скорость 2388 километров в час, — этот абсолютный мировой рекорд установил инженер-летчик Георгий Мосолов...

Точная посадка, длинный пробег по бетонной полосе, остановка — все. Пилот вышел из кабины и доложил инженеру К. о выполнении задания. Происшествий не было. Был обыкновенный подвиг без всяких происшествий.

И я, глядя на фантастический скафандр пилота, поймал себя — вы только не смейтесь! — на рассуждениях в духе гоголевской Агафьи Тихоновны. Вот, мол, если бы к опыту одного пилота да прибавить молодой задор другого, да сдобрить бы это и хладнокровием, и ученостью, и принципиальной честностью... Инженер К., когда я рассказал ему об этом, посмеялся.

— Этот ваш будущий космонавт, о котором вы рассуждаете, — сказал он, — будет прежде всего очень хорошим человеком. И еще ему непременно нужна большая идея. Вы не думайте, что это торжественные слова. Я практик и к делу подхожу практически. Себялюбца, мелкую душу посылать в космос бессмысленно. Полет, несомненно, будет трудным, жизнь космонавта не раз окажется под угрозой. И если он эгоист, если за одной славой пустился на Луну, страх за себя затуманит ему голову, лишит его хладнокровия. Тут ему и конец... Настоящая смелость — это всегда одержимость большой идеей, которая стоит того, чтобы посвятить ей жизнь.