Неделю спустя он уже продолжал испытания той же машины. И заданный рубеж высоты все-таки взял на ней. Вот, собственно, и все. Так сказать, хрестоматийный пример правильной работы летчика в сложных условиях. Я после, дома, на досуге, продумал все шаг за шагом и убедился: ни единой ошибки. А ведь он не за столом принимал решения, не за чашкой чая.

Человек, о котором я сейчас расскажу, тоже получил недавно звание Заслуженного летчика-испытателя СССР. Он Герой Советского Союза. Так что смелости ему, как говорится, не занимать. Но сверх того он еще дипломированный инженер и кандидат технических наук... Расскажу вам сейчас о случае, когда никакая личная храбрость, никакое хладнокровие не спасли бы пилота, не будь он ученым.

Между прочим, Марк Галлай и сам воевал всегда против обывательских, как он выражался, представлений о некоем «заложнике с бледным челом», который садится в самолет, чтобы узнать, полетит он или развалится. Ерунда это! В наше время, если уж строят самолет, значит, полетит. Забота летчика — грамотно построить эксперимент, изучить возможности машины и выжать из нее все, что она может дать. Это чистая наука. А страхи, всякие там «шумы» и «трески» придуманы для девиц.

— Просто летчики, — говорил Галлай, — за время существования авиации столько наврали девицам о героичности своей профессии, что сами в это поверили.

Мы, конечно, смеялись: Марк такой шутник! А он не очень-то и шутил. Когда я, наслушавшись его рассуждений, спросил однажды, что же он считает все-таки главным в работе испытателя, Галлай огорошил меня встречным вопросом:

— А вы Большой театр видели?

— Ну, видел.

— Колоннаду помните?

— Еще бы!

— Сколько там колонн?

— Колонн? Кто ж этого не знает! Колонн там... Ну как же! Сейчас скажу... — И оказалось, что я не помню. Сто раз проходил мимо, а не помню.

— Колонн там восемь, — сказал довольный Галлай. — А работа испытателя в том и состоит, чтобы все замечать.

И опять это не было у него только шуткой. В самом деле. Прилетит он после сложного полета, а мы уже ждем — инженеры, конструкторы, ученые из ЦАГИ — человек двадцать. Обступим его со всех сторон и давай допрашивать. На каком режиме услышал толчки в моторе? Когда фонарь начал запотевать? Что показывала стрелка высотомера в момент выхода из пикирования?

— Простите, пожалуйста, еще вопрос: какие были в этот момент обороты двигателя?

— Да-да, и еще: температура в кабине?

Сиди и вспоминай: какая была температура в тот миг, когда машину бросило вверх, а тебя страшная сила вдавила в кресло. Всего, конечно, не упомнишь. Нужно удержать в памяти главное — то, о чем спросят. А второстепенное, лишнее вон из головы. Для этого требуются знания, привычка к анализу, опыт. Впрочем, опыт — это и есть свод привычек.

Весьма азартно доказывал Галлай, что работа испытателя ничем не отличается от работы любого другого исследователя. Разница есть, конечно, — это он признавал, — но чисто формальная: «лаборатория» пилота находится в воздухе. И он не может, скажем, во время опыта посоветоваться с коллегами, позвонить ло телефону начальству, «освежить в памяти» литературу или вообще отложить решение на завтра. Решать надо быстро.

Признаюсь, воспринимал я это несерьезно. Мне казалось, что чересчур уж преувеличивает он, да и привычка была у Галлая все свои сентенции преподносить в шутливой форме. А после мне пришлось, что называется, на практике убедиться в его правоте... Случай давний, Марк Лазаревич Галлай не был тогда еще кандидатом наук. Пожалуй, именно с той поры он и начал по-настоящему думать о роли анализа.

...Серия загадочных катастроф прокатилась по многим странам мира. Очевидцы с земли наблюдали лишь мгновенный взрыв самолета. И прошло немало времени, пока ученые разгадали причину. Оказалось, это особого рода нарастающие вибрации крыла. С такой они силой росли, что машина буквально разваливалась на куски. Потому это и выглядело с земли как взрыв. Новому явлению дали имя «флаттер». Это было нежданное дитя (хочется сказать: «отродье») новых высоких скоростей.

В ЦАГИ специально организовали «группу флаттера». Ученые-аэродинамики дали общую его теорию и разработали новый метод расчета. Отныне для каждого нового самолета мы определяли «критическую скорость», и флаттер стал неопасен. Требовался, однако, эксперимент в полете. Надо было практически подойти к пределу безопасности, не залезая при этом во флаттер. Этот орешек и предстояло раскусить Галлаю.

Как тут построишь эксперимент? С флаттером шутки плохи... Ученые придумали. На тяжелом самолете, взятом для испытаний, установили сложную систему приборов, которые и должны были предупредить пилота о приближении опасности. Галлаю оставалось, как он объяснял нам, сесть в кабину, подняться в небо и там постепенно наращивать скорость до критической. Осциллограф сам покажет момент, когда «дальше нельзя». Метод абсолютно верный.

Так мы все и считали. Но был на аэродроме старый испытатель, один из первых инженеров-летчиков, Александр Петрович Чернавский. Этот выслушал Галлая скептически.

— Смотри, — сказал, — на страшное дело идешь. Я тоже врезался в прошлом году во флаттер. Крыло оторвалось в один момент. Как я успел выпрыгнуть, до сих пор не пойму.

— То был, Александр Петрович, случай, а я заранее знаю, на что иду.

— Нет, Марк. Если б метод был, как ты говоришь, верный, так его и проверять было бы ни к чему. Однако поручили тебе, значит, нужно. Ты все же пораскинь мозгами. Помни: осторожность — лучшая часть мужества.

— Это что, писатель какой-нибудь сказал?

— Летчик. Громов Михаил Михайлович.

И Галлай начал «раскидывать мозгами»: как быть, если обманут приборы и он, не предупрежденный, врежется во флаттер...

Единственное спасение — погасить скорость. Убрать газ? Но при этом неминуемо опустится нос машины, и она начнет снижаться, то есть на какое-то мгновение даже ускорит полет. А флаттеру много и не надо: секунда—другая — и «взрыв». Нет, этого мало — убрать газ. Нужно еще взять штурвал на себя, чтобы самолет пошел вверх, затормозился на подъеме. Но при сильной вибрации штурвал может выбить из рук. Даже наверняка выбьет. Что же тогда делать?.. Ну и задал же ему работенку Александр Петрович!

Только после испытаний Галлай, как он признался мне, понял до конца, какой драгоценный совет дал ему старый летчик. К критической скорости он подходил очень осторожно. Летел не один: в задней кабине сидел инженер-наблюдатель, следивший за показаниями осциллографа. Время от времени Галлай слышал его голос:

— Нормально... Все нормально.

— Добавлю пять, — говорил Галлай, берясь за сектор газа.

— Давайте... Нормально.

— Добавлю пять.

— Давайте...

Галлай снова едва уловимо убыстрял полет. Все шло, как и было задумано, воздушный эксперимент мало чем отличался от наземного, «коллеги» даже беседовали по телефону... И вдруг машину залихорадило, началась бешеная тряска.

Подвел осциллограф: сигнал опасности он подал в тот самый миг, когда самолет врезался во флаттер. Пилот успел еще почти инстинктивно убрать сектор газа, но штурвал сразу выбило из рук. Куда там летчику было справиться с этой стихией! Как тряпичную куклу, его мотало по кабине...

Это был, как вы понимаете, случай, когда ни смелость, ни хладнокровие, ни физическая сила не могли помочь человеку — только разум. Только научное предвидение.

Мы не увидели «взрыва». Постараюсь объяснить вам, как это вышло. На современных самолетах есть триммера — устройства, создающие определенное стремление рулей. Ну, скажем, идя на посадку, пилот настраивает триммера на снижение, чтобы не отжимать все время ручку от себя, не тратить зря силу. Это и учел Галлай. И во время опыта настроил рули таким образом, что они все время тянули самолет вверх. Другими словами, машина как бы сама стремилась задрать нос, и летчику силой приходилось держать ее в горизонтальном полете. В опасный момент ему не нужно было тянуть штурвал на себя, нужно было лишь перестать его удерживать. Понимаете? Когда штурвал выбило из рук Галлая, самолет сам полез в гору. Так была погашена скорость и укрощена стихия флаттера.