— Что это ты нам плоть свою кажешь? — возмутился Борис. — Сюда смотри!

Он схватил подсвечник с горящими свечами и поднёс к лицу посадника. Тот вздрогнул и отступил. «Сюда, сюда смотри!» — продолжал кричать ему Борис и тыкать подсвечником, пока не припёр к стене. Юрий Андреевич начал увещать буяна, но тот только более распалился. По белой бороде посадника забегали огненные змейки, в комнате запахло палёным волосом. «Помилуй, Господи», — застонал старец, всё более теряя благообразный вид.

   — Я те помилую, — отвечал приговором Борис, — не хочешь душу чернить, я всю рожу твою пскопскую закопчу, — и измывался до тех пор, пока старик не упал в беспамятство.

Глядя на господина, начала буйствовать и челядь, а за ней и сопровождавшие князей дружинники. Буянов удалось с трудом утихомирить, тогда они выехали из Пскова и, ставши в Мелетове, распустили своих людей для грабежа псковских волостей. «И те повоевали, как неверные, — сокрушается летописец, — дома Божии пограбили, жён и девиц посквернили и попленили, в дворах не оставили ни одного цыплёнка, только огнём не жгли да оружием не секли, потому что никто им не противился». Повздыхала господа и дала великим князьям двести рублей с города да по пятнадцати с околиц, лишь бы оставили они псковскую землю. Дорого обошлись ей переговоры с братьями, много дороже, чем война с ливонцами. И длились они без малого двадцать дней.

Однако жертвы псковичей не оказались напрасными. Великие князья, оставившие их землю, не знали, куда идти далее. Король по-прежнему молчал, Великие Луки, место прежнего постоя, были полностью разграблены, путь на Новгород прикрывала рать Оболенского. Единственное, что оставалось, возвращаться в свои вотчины. Об этом же глухо роптало войско, встревоженное угрозой митрополита отлучить мятежников от церкви.

Братья понуро двигались в направлении Великих Лук. На подходе к ним, в Кудевере, сделали недолгую остановку. Хозяин избы, где разместили великих князей, глядел неприветливо. На просьбу принести чистой воды головы не повернул, только буркнул:

— Нет у меня про вас воды.

   — Да знаешь ли, скотина, с кем разговариваешь? — возмутился Прон, выскочивший из-за княжеской спины.

   — Знаю, потому и нет. Немцу и тому бы нашёл, а для вас нет.

Прон бросился к нему с плетью, но Андрей удержал.

   — Чем же мы хуже немцев?

   — Тем и хуже, что русской личиной прикрываетесь.

   — Нам прикрываться незачем, мы и есть русские, — отвернулся Андрей, разговор начал его раздражать.

Хозяин возмутился:

   — Русские на рубежах стоят против ордынцев или ливонцев, а вы своих воюете — баб да ребятишек, дело христианское, как иуды, предаёте. Не простит вам сего Господь, и русские люди не простят! В веках проклянут!

Пришлось-таки Прону успокоить горлопана ножом. Андрей хмуро посмотрел на него:

-Аты и впрямь быстро с русскими расправляешься. С иноверцами, поди, не так быстро выйдет.

   — Чего ж он слова поганые на тебя лает. На такого человека, нашу, можно сказать, надёжу. И как только язык повернулся...

Прон продолжал что-то бубнить себе под нос, пока Андрей не оборвал. Весь вечер князь выглядел подавленным, а утром объявил о своём решении возобновить переговоры со старшим братом. В Москву нарядили новых послов, наказав им на этот раз не слишком упрямиться, а Прон был послан в Витебск за великокняжескими семьями.

К началу сентября в верховьях Дона скопилось огромное ордынское войско. Прибежавшие оттуда со страхом говорили об обмелевших реках, выпитых бесчисленными табунами, и истолчённых в пыль лугах, только что поражавших обильным разнотравьем. Количество ордынцев подобили песчинкам или каплям многоводной реки — чисел для более точного счета тогда ещё не знали. На слова испуганных самовидцев налипали комья лжи, враги сами помогали в этом. Теперь, когда не надо было таиться, они стали хвастать силой и кричать о своих намерениях, считая, что напуганный противник почти побеждён.

Москва кишела лазутчиками и разного рода смутьянами, получившими презрительную кличку навадников. Они уверяли в скором приходе врага под кремлёвские стены, слабости русских сил, бегстве великого князя и первых воевод. Слухи были понятны и осязаемы, что придавало им правдоподобие и понуждало к доверию. Повторялись имена ордынских царевичей и литовских воевод, сообщалось, сколько у кого войска, в каком идут направлении и когда прибудут на место. Случалось, что они находили и зримое подтверждение. Особенно встревожил людей внезапный отъезд в Белоозеро великой княгини Софии с сыновьями и государевой казной.

На всё это московские власти отвечали лишь общими призывами и обещали заставить всякого пойманного навадника лизать калёные сковороды, но, поскольку боролись со следствием, а не с причиной, особого успеха не имели. Недоверие, которое они выказывали горожанам, часто оборачивалось большим злом, чем утечка сведений, якобы питающих врага. Оно порождало сомнение в правильности действий властей, неверие в то, что объявлялось ими, создавало почву для новых измышлений. Государь уже второй месяц находился в Коломне, сведений о нём и действиях русского войска, поджидающего врага, почти не было, и обывателей стала охватывать паника. Посадские поспешили прятаться за кремлёвскими стенами, и вскоре там скопилось великое множество народа. Не ко времени рано стала грозить зима: Воздвиженье[61] надвинуло первый холод. На Астафия[62] задул сердитый сиверко — предвестник скорой стужи. На Сергия[63] выпал густой иней, посеребрил поля, закуржавил ещё не сбросившие листву деревья и посулил, как говаривали старики, через четыре седмицы установить санный путь. Несмотря на холод, посадские предпочитали находиться не в своих избах, а сторожить захваченные места. Ночью над Кремлем стояло зарево от костров, грозивших великим пожаром. В скученном многолюдье любое происшествие становилось многозначительным событием, обрастало новыми подробностями, тем более когда в Кремле у всех на виду рухнул вдруг купол церкви Рождества Богоматери, сокрушивший множество икон. Сразу же вспомнили, что церковь эта строилась по заказу вдовы Дмитрия Донского, а значит, её падение случилось неспроста. Не захотела, шептались, заступница видеть русское поругание и даже будто плакала горючими слезами, оставляя потеки на иконных досках. В подтверждение грядущей беды говорилось также, что в опустевших посадских церквах будто сами по себе звонят колокола и слышатся панихидные плачи.

Слухи смущали не только простых людей. Взволновались московские бояре, значительная часть которых во главе с Григорием Мамоном стояла за замирение с Ахматом и предлагала начать немедленные переговоры. Они горячо спорили в Думе, осаждали князя-наместника расспросами о намерении государя и требовали послать к нему новых представителей. Патрикеев и сам был смущён долгим отсутствием великого князя, ибо, не получая привычных каждодневных указаний, сомневался, сохраняют ли силу его прежние установления. На всякий случая он стал придерживать всё ещё поступающие в Москву верховые воинства, оставляя их для осадного сидения.

Такую тяжёлую, непривычную для Москвы обстановку застали возвратившиеся из Пскова Матвей с пушкарями. К их рассказам об отпоре ливонцам москвичи отнеслись недоверчиво, ибо сюда уже донеслись вести о лиходействе великокняжеских братьев. Рассуждали так: станут ли сносить бесчинства горстки грабителей люди, одержавшие победу над стотысячным войском? И не верили. Не хотел верить и Патрикеев, завидовавший успехам псковского собрата. Прочитав письмо Шуйского, он ядовито заметил, что такие дела надобно решать на месте, а не ждать-де государевой указки, и даже подумывал: не придержать ли письмо, дабы не тревожить великого князя пустяками? Однако скоро в Москву приехали бояре, присланные Андреем и Борисом для новых переговоров. Теперь государева указка понадобилась для самого Патрикеева, и он велел Матвею спешно отправляться в Коломну.