Со временем, однако, игры Бориса стали не такими уж безобидными. Сызмальства навыкнув к вину и разврату, он не отрезвился в зрелости. Гулял громко и широко, со множеством прихлебателей, из которых образовался весёлый полк пьяниц и охальников — «легион бесов», как они сами себя называли. «Легионеры» постоянно разнообразили круг пьяных оргий, изощрялись перед князем и друг перед другом, ржавчина порока быстро разъедала округу и захватила почти весь Волоцкий удел. То, что не работало на пьяное зелье, приходило в запустение и упадок. Зарастали поля и огороды, изводились скот и птица, разрушались дома и хозяйственные постройки. Не во всякой избе можно было найти кусок хлеба, но почти у всех имелись пузатые горланы с хмельным зельем. Им оплачивалась любая услуга, им начинался и кончался любой день.

Ощера кутался в медвежью полость и продолжал своё:

   — В этой пьяной вотчине не то что от князя, даже от смерда может ущемление статься. Прошлый раз в здешних колдобинах моя лошадь подкову обронила. Так, веришь ли, полдня кузнеца искали и нашли лишь такого, который еле на ногах стоял. Ему речёшь: ковать нужно, а он улыбается да н гнилой рот пальцем тычет — налей, дескать. Говорить уже разучился. Пришлось налить, тогда только и принялся за работу. Я всё боялся, что не на место подкову прибьёт, одначе обошлось.

С въездом в Волоцкий удел слова Ощеры нашли зримое подтверждение. Им встречались убогие постоялые дворы, громко кричащие, расхристанные люди, утонувшие в сугробах, кривые, поставленные без всякого лада дома. Под Волоколамском нагнали кучку чернецов, бредущих за ветхим старцем. От подвоза они отказались, но остановке, похоже, обрадовались. Предводитель, назвавшийся отцом Варсонофием, оказался монахом недавно учреждённой Иосифовой обители. Он вёл послушников для свершения духовного подвига.

   — Им предстоит вступить в логово диавола, — объяснил старец, тыча узловатым пальцем в сторону Волоколамска, — самозреть его козни и не распасться от едкого тлена.

   — В вашей обители считается подвигом не борьба с пороком, а лишь созерцание его? — удивился Матвей.

   — Ты не знаешь силы антихриста и глубины здешней пагубы, путник, — вздохнул Варсонофий. — Наша обитель молода, она борется Божьим словом и силой примера, но не всегда берёт верх.

   — Расскажи подробнее, святой отец, — попросил Матвей.

Дальнейший путь он продолжил вместе с ним.

С новым монастырём у Бориса Волоцкого складывались непростые отношения. Обычно каждый удельный князь был заинтересован в том, чтобы иметь у себя крупную монастырскую вотчину, поскольку она увеличивала его богатства и поднимала авторитет. Борис подарил монастырю на обзаведение несколько деревень, надеясь со временем возместить потерянное сторицею. Но Иосиф Волоцкий, основатель монастыря, с отдачей не спешил. Он сразу же принялся за исправление местных нравов, причём начал с самого князя, отправив тому несколько нравоучительных посланий. Пьянство, блуд, сквернословие, игрища, наряды, соколиная охота — всё, чем жил волоцкий князь, подверглось гневному осуждению бойкого игумена. Первое послание Борис воспринял как неизбежную плату за будущие монастырские блага, второе отнёс на счёт чрезмерной ретивости нового настоятеля, а третьим уже раздражился. Он приказал окунуть привёзшего послание в отхожую яму и в гаком виде отправил его назад. Подобного намёка оказалось для игумена достаточно. Писать посланий он не прекратил, но сменил адресата. Его нравоучения стали расходиться по другим монастырям и быстро вышли за пределы Волоцкого удела. Монастырь и князь стали как бы не замечать друг друга. Посещение города членами обители было строжайше запрещено, зато ставилось обязательным условием тем, кто собирался вступить в неё. А князь устраивал этим беднягам такое гостеприимство, выдержать которое являлось почти подвигом. Матвей слушал мерную речь неторопливо бредущего Варсонофия и сочувственно поглядывал на молодые, чуть тронутые мягким пушком розовощёкие лица послушников. Им предстояло нелёгкое испытание, Матвей даже подосадовал на своё опрометчивое решение остаться и с сожалением посмотрел вслед уже скрывавшемуся в снежной дали оставленному поезду.

Волоцкий князь ныне не ждал гостей — его мыли в бане. Он расслабленно возлежал на широкой лавке, вокруг которой сновали ядрёные девки, отсвечивая в полумраке блестящими тугими телами. Они делали душистые настои, мяли княжескую спину, подносили питьё и закуски, а то и просто гладили его розовыми пальчиками — каждая старалась угодить повелителю на свой лад. Стыдливых здесь не держали, сразу же отправляли на потеху «легионерам». Неожиданно одна из девок поскользнулась и выронила ковш. На Бориса попали холодные брызги.

   — Чтой-то отяжелела ты, Лушка, — проворчал он, оглядывая провинившуюся, — оплыла, бока наела, вишь, как плоть телепается. Остарела никак, сколько тебе годков?

   — Осьмнадцать...

   — Так и есть, остарела, уж и замуж никто не возьмёт. Разве только Мишка Пузан?

   — Не хочу за Мишку, — надула Лушка губы, — он хорьком пахнет.

   — Это где ж ты его унюхала? — насторожился Борис.

   — Я по твоему слову ковш ему подносила, когда он на вспашке победил, помнишь, весной? Инда не упала от духа.

   — Так не пахать же ты на нём будешь, — хмыкнул Борис.

   — А почему бы нет? — Лушка упёрлась руками в крутые бока. — Он не твоя милость, борозды не спортит.

Борис зашёлся в смехе, девки тоже запрыскали. В это время в мыльню сунулся злополучный Мишка — белобрысый жирный парень. Прикрыл он пухлыми ладошками лицо, чтобы донок не кидать, и протопал к князю с известием о приезде Ощеры. Борис не любил отрываться от дела и недовольно поморщился. Потом вдруг вспомнил:

   — Это не тот ли старик, что суд над Лыкой учинил и вины его на костяшках числил? — Он сладко потянулся. — Придётся и нам с косточками евонными поиграться. Но прежде свершим своё намерение. Лукерья! — Та выступила из мрака. — Что, Мишка, возьмёшь её в жёны. Девка горячая, да опусти ты руки.

Мишка повиновался, но зажмурился с такой силой, что глаза спрятались за толстыми щеками.

   — Чего молчишь? Или после князя моргаешь?

Мишка пал на колени.

   — Помилуй, князь! — взмолился он. — Не навык я к этому делу.

   — И только-то? — удивился Борис. — Так это ничего, Лушка поможет, она навычная. — Из мрака снова послышался девичий прыск. — А может, у тебя орудье не в порядке? Тогда разоблакайся, нам ить нужно, чтоб без обмана. Чего стоишь, ну?

   — Помилуй, князь, — продолжал всхлипывать Михаил, — уволь от срама. К тебе святые отцы идут, ну как узнают? Проклянут...

   — Это какие отцы, опять монастырские? — вскинулся Борис. — Ну я их отважу незваными ходить. Вели подать лошадей!

Вскоре от княжеской бани вынеслась резвая тройка. Вжикнули полозья на повороте, заискрилась на солнце взбитая снежная пыль, и широкие розвальни помчались, ухая в сугробах под испуганные визги седоков. Отец Варсонофий с послушниками уже подходил к городу. Увидев несущихся навстречу лошадей, он отступил в придорожный сугроб и выставил перед собой крест:

   — Господи! Дай нам крепкое заступление. Спасение ищуще к тебе прибегаем...

Послушники бросились прочь. Возница натянул вожжи. Повинуясь его крепкой руке, лошади запрокинули головы и присели на задние ноги. Они с трудом сдерживали раскатившиеся полозья.

   — Кто таков? — грозно донеслось с облучка.

   — Отец Варсонофий из Иосифовой обители. Веду послухов для укрепления нравов.

Возница громко захохотал и распахнул тулуп.

   — Князь! — охнул Варсонофий. — Изыди, диавол, изыди!

   — Ну-ка, укрепите им нравы! — крикнул Борис.

Из розвальней с хохотом и визгом начали валиться тулупы, а из них пошли выскакивать девки, прямо в чём мать родила. Лушка бросилась к отцу Варсонофию, стала тормошить и щекотать его, в снежных искрах заметалось её дебелое тело вокруг закаменевшего старца. Хотел он осениться крестом — рука не поднялась, хотел проклятье изречь — язык не шевельнулся. Замычал старик, скосоротился и пал в снег с вываленным языком.