Прибыв в Великие Луки, Ощера поселился в холодной судной избе, отказавшись от богатых хором наместника, и не пожаловал к тому на обед. Лыко не смог сдержать обиды:

   — Что это ты до срока на меня дворняжкой ощерился?

Ощера долго и безуспешно ожидал пожалования в боярство, и честолюбивый наместник не преминул напомнить о его неродовитости.

   — Не кичись, князь, — осадил его окольничий, — воры не родом ведутся, а кого бес свяжет.

Вызвал он наутро жалобщиков и приказал Лыке держать перед ними ответ. Тот сначала презрительно молчал, но, когда горожане осмелели и начали числить свои обиды, не выдержал и вступил в спор. Родовитость не помогала, князь ругался, как последний простолюдин. Вскоре обе стороны так распалились, что в насквозь промерзшей избе сделалось жарко. Ощера молчал, терпеливо ожидая, когда высокое пламя поглотит мелкие раздряги и оставит лишь самое главное. Рдвя обозначились жаркие угли, дал знак поставить на стол большой двустворчатый ящик и раскрыл его. На внутренней стороне каждой створки были натянуты вощёные шнуры с нанизанными костями. Увидев необычную штуковину, спорщики затихли.

   — Это дощаные счёты, — пояснил Ощера, — измыслены новгородскими умельцами для торгового дела. С их помощью счисляют деньги, товары, подати, а я попытаюсь вины ваши счислить. Наберётся жалобе два добрых свидетеля, ино вина наместника — костяшка на сей доске влево. Защитится он от жалобы двумя добрыми свидетелями, ино ваша вина — тогда влево костяшка на другой доске. Виноватый платит пеню истцу и государю. Расчёт и управа опосля всего дела. Начинайте!

Оробели лучане от невиданного доселе суда. Начали чесать в головах — как там поведут себя эти костяшки? Сидят, молчат, и Лыко тоже не в себе:

   — На кой мне эти жидовские хитрости? Я те и на пальцах всё сочту!

Опять не сробел Ощера от княжеского наскока:

   — Сия хитрость мне нужна, ибо чую, пальцев твоих будет мало.

Снова тишина в судной избе. Наконец один из молодых набрался храбрости, вздохнул глубоко, будто перед прыжком в студёный омут, и выпалил одним духом:

   — Ране платили товарный налог по полуденьге с рубля да по полуденьге с саней, а ныне вдвое супротив прежнего.

   — Признаешь? — спросил Ощера.

   — А на какие шиши я бы новый приказ построил? Государю подать не умалишь и ост его щедрот не разживёшься, — усмехнулся Лыко.

   — И сколь у тебя налоговых рублей за год выходит?

   — А я почём знаю? У казначея спроси.

Ощера нахмурился:

   — Я тебя именем государя спрашиваю. Будешь дерзить, судейскую пеню заплатишь.

Лыко покривился, однако ж кликнул одного из писцов и, пошептавшись с ним, объявил:

   — Тридцать рублей!

   — А в прошлом годе сколько заплатили?

   — Столько же. Я же говорю, государеву подать не умалишь.

Ощера подошёл к окну, посмотрел на новую приказную избу и спросил:

   — Во что стала сия изба?

Лучане переглянулись:

   — Рублёв пять-шесть...

   — Десять! — выкрикнул Лыко.

   — Пусть десять, — согласился Ощера. — Налог увеличил вдвое, а государю заплатил по-старому. Из оставшихся тридцати рублёв десять ушло на приказную избу, а двадцать взял себе. Вот их и вернёшь: десять горожанам, а десять в государеву казну. На твоей доске одна костяшка влево на одном шнурке и две другие туда же на другом, верно?

Лыко прикусил язык, а лучане одобрительно зашумели. Среди них выделился криком один толстяк:

   — Наместничьи люди взяли себе в правило незваными к столу приходить.

   — Подтверждаете? — строго спросил Ощера, и лучане согласно закивали.

   — И князь тоже ходит?

   — Да где там, больно гордый.

   — Значит, и вины его нет. На вашей доске костяшка влево, чтоб неповадно было пустяки говорить.

Лыко с победным видом посмотрел на противщиков.

   — Ещё подарки с нас требовал по всякому празднику, — не мог успокоиться толстяк.

   — Носили? Свидетели есть?

   — Какие свидетели, вот этими самыми руками...

   — Ну раз сами носили, чего и жаловаться? Опять костяшка влево.

Тут уж Лыко и вовсе возгордился.

   — Погодь, Панкрат, — начали корить жалобщики своего товарища, — с твоих слов наши кости не в тую сторону ходят. Оно и верно, зачем всяку мелочь выплёскивать? Ты вот лучше что рассуди...

   — Приучил князь своих людей на торговых дорогах шалить, инчас до смертоубойства доходит. Подкинут потом мертвяка в како-либо село и тут же пеню с жителей требуют за душегубство, а пени той четыре рубля...

   — Или приедешь с возом на продажу, пошлёшь за мытником и ждёшь его цельный день. Не стерпишь, начнёшь торговать, а он сразу тут как тут: промытил, говорит, и пеню два рубля требует...

   — А то ещё запретил торговать по сёлам, чтоб всяк товар в город к ему везли...

   — Велел у людей клети обыскивать, у кого денег нет, жито брал, а у кого, говорили, деньги есть, того велел пытать, покуда не признавались, иных и до смерти мучил...

   — У нас с его несытства многие по заграничью разбеглись...

Обвинения сыпались одно за другим. Лыко не успевал от них отбиваться, и костяшки на его доске сыпались горохом. Воодушевлённые лучане вошли в раж, начали уже прилыгать, видя, что загнали наместника в угол. Наконец Ощера остановил их, сказав, что на сегодня уже довольно. Решения своего он не объявил, но всякому, кто смотрел на створки дощаного счета, было ясно относительно исхода разбиравшегося дела.

Лыко ушёл, громко стукнув дверью. За ним оживлённой птичьей стаей выскочили лучане. Победа над грозным наместником вдохновила их. Весь вечер они не расходились, вспоминая новые обиды и готовясь к завтрашнему судному дню. Однако суду не суждено было завершиться. Ночью, прихватив припрятанные ценности, Лыко тайно выехал из города. Через три дня он уже был в Волоколамске у великокняжеского брата Бориса и попросился к нему на службу. Свою просьбу он подкрепил щедрым даром, и всегда нуждающийся в деньгах Борис не мог устоять.

В сенях Троицкого собора заседала псковская господа. Притязания ливонцев, предъявленные победителям на седьмом году тридцатилетнего мира, вызвали общее возмущение. Ливонцы требовали передать под власть магистра некоторые земли, разрушить порубежные остроги, разрядить беспошлинную торговлю в пределах всей псковской земли, построить в Пскове латинскую церковь. В дополнение к этим, ставшим обычными во всех спорах, требованиям немцы настаивали на немедленном освобождении задержанных купцов Ганзы и возмещении причинённых им убытков, предоставлении особых привилегий ливонцам относительно прочих чужеземцев и подписании договорных грамот не позднее Васильева дня[40].

Шуйский пытался гасить возмущение, но это ему плохо удавалось. Гнев рос по мере того, как открывалась изнаночная сторона предъявленных требований.

   — Беспошлинная торговля станет нам в большой убыток, — неторопливо говорил посадник Юрий Андреевич, слывший знатоком договорных дел. — Псковицы по немецкой земле десятижды менее ходят. И не по своей лени, а по ихней хитрости. Не дают нам немцы дворов постойных в своих городах иметь, хотя у нас имут. Лодьи да карбасы наши с товарами не пусцают, на свои велят перекладать. В прошлый раз уговорились, цто из озера по реке Нарве нашим людям плавать наверёх аж до самого моря, ныне же магистр все окрестные земли к себе требует. Опять нашим людям убыток выходит. Тако же и в иных делах.

   — Божницу латынску на нашей земле хотят ставить, а в Юрьеве недавно православную церковь стенобитками в пыль стёрли, — подтвердил псковский епископ.

   — Купцов ганзейских требут немедля отпустить, а про наших, кто в Данциге задержан, молцок. Будто не они первые! — воскликнул торговый староста.

Шуйский властно потушил начавшийся гвалт:

   — Не о том шумите, бояре! Коварство да обман немецкие долго можно числить. В другое время и разговаривать не стали бы — отправили колбасников без чести, а теперь не след. Нельзя на размирку идти, государь не велит. Как ни обидно, придётся кой-чем поступиться на время. Ради жизни иной раз и руку отдать не жалко.