Огорчился Олег: не уберёг он парня. Славный гридень был Ивашка. А из печенежской неволи мало кому бежать удавалось. На одно и надежда: ежели кто из печенегов в плен попадёт, удастся обменять.

Припомнилось Олегу, как они с Ивашкой плавали по Волхову в острожек к ушкуйникам и те просили Ивашку остаться с ними. Князь даже пожалел, что Ивашка не остался в острожке. Тогда не хотел Олег лишаться отменного кормчего, реку тот чувствовал, по течению определял, где валуны, где мелководье...

А ведь знал Ивашка, что жизнь на засеке неспокойная, опасная, однако сам напросился. Сокрушалась и Лада: хороший товарищ был Ивашка...

Осень брала своё. Утрами перепадали лёгкие заморозки, лист на кустарниках свернулся в трубочку, а трава прижухла, покрывалась изморозью. Но едва поднималось солнце, земля отогревалась.

Над степью проплывали к югу караваны гусей; курлыча, тянулись журавли, а на Рось у камышей садились утки и иные перелётные птицы, сбиваясь в стаи перед дальней дорогой.

Налегая на ручки сохи, Ивашка всей тяжестью тела вдавливал её в землю, в то же время стараясь толкать соху вперёд. Ивашке очень хотелось помочь Буланому. Конь тяжело поводил боками, взмок, и от него валил пар.

От сотворения мира никем не паханная степь, нетронутая целина, срослась с корнями трав, сплелась и не желала уступать пахарю, резалась с трудом.

Ивашка, как и Буланый, взмок. Скинув рубаху и оставшись в одних портах, он ступал в прохладную пахоту босыми ногами, часто останавливался. Пройдёт борозду в сотню шагов, даст коню передохнуть. В день поднимал борозд двадцать. И так весь листопад месяц.

Мужики на засеке — бывшие холопы князя древлянского. Переселяясь на новое место, они привезли с собой соху и борону, немного зерна на семена, а прошлой весной распахали небольшой клин у реки, засеяли его яровой пшеницей. Поле хоть и малое, а порадовало урожаем, хлеб на засеке ели свой. Не сытно жили, но и не голодно. А этой осенью решили распахать ещё клин и оставить на зиму под снегом, чтоб земля размягчилась.

С вышки, что над воротами, караульный зорко всматривался в степь: не прозевать бы печенегов. Караульному видно и пахаря. Когда караульный смотрит на него, он и сам всем телом чувствует, как бросает пахаря из стороны в сторону.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, караульный оглядывал даль. Степь безлюдная, и трава высокая, а бурьян-сухостой в рост человека. Скоро утренние заморозки сменятся морозами и снег завалит степь. Со снегом и печенеги уймутся, не будет набегов.

Караульный насвистывал, иногда заглядывал во двор, где на треноге варилась уха. Рыба Ивашкой ловлена. Иногда он ставил силки, приносил зайцев. На засеке Ивашку любили: весёлый и за любую работу брался охотно.

Караульному видна согнутая спина пахаря, он чуть ли не лежал на сохе. Вот дошёл до конца борозды, повернул коня, теперь будет передыхать.

Перевёл караульный глаза на Рось — камыши желтеть начали, стоят стеной. Там в камышовых зарослях осенью перед перелётом жируют утки и гуси, отдыхают лебединые стаи, а за поворотом реки — мелководье, излюбленные броды печенегов.

И снова караульный глянул в сторону пахаря. Не видать Ивашки — верно, прилёг. Через некоторое время ещё посмотрел и, не увидев гридня, поднял тревогу. Выбежали из засеки ратники, кинулись на поле, а от Ивашки только след на борозде.

Увезли печенеги Ивашку.

Беда подстерегала Ивашку. Добрел он до конца борозды, остановил коня, взглянул на солнце. Оно на вторую половину дня повернуло. Скоро из засеки покличут обедать. Вчера Ивашка наловил карасей, крупных, каждый с лапоть. А зайца в силке лиса сожрала. Много лисиц расплодилось, в степи по норам прячутся. Двух Ивашка зимой взял, шапку себе сшил...

Похлопал коня по холке, в глаза заглянул. Конь что человек, всё понимает, только не говорит. Ивашка сказал участливо:

   — Устал, Буланый. Потерпи, закончим пахоту — отдохнёшь.

И снова за соху взялся, склонился:

   — Ну, Буланый, давай!

Однако не успел шага сделать, как петля перехватила горло. Рванули аркан, упал Ивашка. И вот уже потащили его. Ни крикнуть Ивашке, ни дух перевести. Сознание потерял. Когда очнулся, лежал он связанный, переброшенный через коня, ровно мешок, а в седле — печенег. И воняло от него грязными одеждами. Печенег напевал, а Ивашка со страхом подумал, что ждёт его рабская доля.

Недолго ехал печенег один, вскоре к нему присоединились товарищи. Печенег им что-то рассказывал, и те весело смеялись. Потом они, не развязывая Ивашке рук, усадили его на запасного коня. Привязав повод к своему седлу, печенег крикнул товарищам, и они пустили коней в рысь.

Ивашка всё к дороге приглядывался, запоминал: авось удастся бежать. Его везли всё дальше и дальше на юг, и только на третий день он увидел становище: юрты, повозки, табуны, гурты скота, конных печенегов, толпу мальчишек и своры собак...

В Киеве у самого обрыва просторный бревенчатый дом в два яруса, с клетями и подклетями, просторный двор, обнесённый высокой оградой. День и ночь чуткие псы, кормленные сырым мясом, сторожат усадьбу. С обрыва видны Днепр, река Киянка, Лысая гора и луговые дали.

Поставил дом известный в Киеве купец, почтенный Евсей с мягкой как шёлк бородой и седыми до плеч волосами. Евсею на пятый десяток повернуло, он в теле, но подвижен, как в молодые годы, и редко живёт в Киеве. Его ладью знают по всему торговому пути. Может, оттого, несмотря на лета, не обзавёлся Евсей семьёй.

Последние три года он провёл в Константинополе, и не торговые дела тому причина — сердечные. Первое лето Евсей вёл торг успешно, сбыл меха и воск, закупил греческого и восточного товара, поправил ладью. Настал час отплытия, в порту было шумно: стояли корабли гостей из разных земель, раздавались крики надсмотрщиков, щёлканье бичей по спинам рабов: «Не ленись, не ленись!»

Евсей совсем собрался возвращаться на родину, тем более что уплывал староста киевских купцов Фома: одним караваном по Днепру идти безопасней, — но неожиданно, когда Евсей направлялся к порту, он столкнулся с молодой ромейкой. Она поднималась вверх по мощённой плитами улице и так повела чёрными очами, что ноги Евсея сами собой повернули ей вслед.

Ромейка шла долго, гордо неся голову, а Евсей плёлся за ней, как побитая собака за хозяйкой. У забора, увитого виноградом, она остановилась, открыла калитку, пропустила Евсея во дворик, где стоял небольшой каменный дом. Ромейка улыбнулась лукаво, и купец присел в плетёное кресло да так и остался ещё на два лета в царственном граде.

Звали ромейку Зоей, и для Евсея она была божественной. Он так и звал её: «Любимая богами». Мягкой, тёплой византийской зимой Зоя привела Евсея в храм, и он принял православное крещение...

А спустя три года, покидая Константинополь, Евсей пообещал Зое вернуться вскоре.

— Я оставил у тебя моё сердце, — говорил купец. — Будущей весной жди.

Три года назад, когда Евсей отправлялся в Константинополь, в Киеве ещё княжили Аскольд и Дир, а вернулся — перемены-то какие! Нет Аскольда и Дира, а на Горе уже сидит князь Олег.

Много воды утекло за это время в Днепре; пока Евсей ромейку обхаживал, сколько событий свершилось: древлян усмирили, отбили хазар, притихли печенеги, взяли под защиту вятичей и радимичей...

Когда Евсей впервые увидел Олега, этот крепкий, с бритым лицом и шрамом на щеке, висячими усами и тяжёлым взглядом князь напомнил ему викинга. Евсей даже улыбнулся, вспомнив, что Олег и был из викингов.

Но то и неудивительно: ведь и Аскольд и Дир тоже были варяги. А вот что Олег надумал объединить славян, Евсей одобрял. Не об этом ли мечтали купцы русские? Без порядка на Руси как можно торг вести, как землю обезопасить?

К концу зимы Евсей начал собираться в Константинополь, товар приобрёл, кормчему велел по теплу ладью в дорогу готовить. А однажды явился к купцу отрок из меньшей княжьей дружины, велел прийти к князю. Удивился Евсей: с Олегом он незнаком, жалоб не подавал, так к чему кличет?