Она улыбалась ему, а в глазах стояли слёзы. Он, наверное, думал, что от счастья.

Но Александра знала, что плакала её душа, что утрачена ещё одна грёза, что сердцу нанесена острая рана.

Умиротворённый и успокоенный, Шляпников, сладко позёвывая, повернулся на бок.

   — Ты уже спишь, Сашенька? А я думала, мы посидим, поговорим?.. Я столько тебя ждала.

   — Я плохо спал последнее время. Мне надо отдохнуть.

   — Конечно, нам надо отдохнуть.

Она подчеркнула слово «нам». Почему он говорит только о себе?

Они поцеловались казённым поцелуем.

Вернувшись в свою комнату, Александра села на кровать и с раздражительной торопливостью стала развязывать тесёмки ботинок. Хотелось скорее лечь, заснуть, не думать. А тут ещё это издевательство вещей, тесёмки будто нарочно, назло ей, запутались, образовали узлы.

   — Ах вы так? Ну так я вас! Вот... — Разорванные надвое, тесёмки полетели на пол. Платье она бросила кучей, пусть мнётся!.. Сердито стала расчёсывать волосы. Но когда по привычке на ночь волосы убрала к лицу — «для Сашеньки», — тоска подкатила к сердцу...

Машинально погладила мягкий халатик, который Саша называл «одеждой соблазнительницы» и в широкие складки которого любил её кутать...

Нервно зашагала по комнате.

Вот он здесь, в ста шагах от неё. Разве не естественно пойти к нему, пожаловаться на него самого и этим самым уже простить ему все обиды, нанесённые в этот день. Если не понимает, надо объяснить, попробовать. Он должен выслушать, должен понять. Какая же это близость, если они самое главное будут таить друг от друга? Если в душе будет постоянно сосать этот нехороший червячок, не то злоба, не то обида?

Осторожно оглядываясь, боясь встречных, она направилась по коридору в номер Шляпникова. Ноги её неприятно тонули в мягком, слишком мягком красном ковре. Коридору, казалось, не было конца. Кажется, здесь. Его сапоги.

На секунду нашло сомнение. Может, лучше не надо? Может, он спит. Но желание только увидеть, только приласкать эту милую голову, только отогнать чувство своей ненужности, только растопить лёд, что сковал её душу, заставило Александру решительно дёрнуть ручку. Дверь со скрипом поддалась. Свет из коридора ударил в лицо спящего Шляпникова.

   — А? Кто там?.. Что?

Прикрыв дверь, Александра встала на колени перед его постелью.

   — Ты, Шура? Ишь какая... Пришла-таки...

Нотка лукавого мужского самодовольства резко задела душевный слух Александры.

   — Сашенька, я пришла к тебе потому, что мне было так нехорошо на душе! Так горько. Так одиноко.

   — Да уж ладно, чего там оправдываться. Небось одной не спится. Знаешь, что я тут, под рукой. И халатик такой надела, соблазнительница!

Обняв её, он старался привлечь к себе, на постель.

Слабо сопротивляясь, она всё же отвечала на его поцелуи.

   — Пусти, Сашенька, не надо. Ведь я же не за тем пришла. У меня совсем другое на душе. Просто хотелось с тобой поговорить, просто хотелось отогреться душой.

   — Да уж чего там «просто», «просто»! Удивительный вы народ, женщины. Любите делать вид, что у вас нет никаких грешных помыслов. Все мы вас в соблазн вводим. Сама пришла, разбудила, а теперь, вишь ты, недотрога какая... Да что ты, Шуринька? Обиделась на меня будто. Ведь я шучу. Какая глупенькая. Я же рад, что ты пришла. Милая, нежная моя. Глупышка, пришла погреться и сидит на полу. Лапчонки холодные... Иди ко мне.

Халат Александры отчётливым пятном лёг на тёмный фон гостиничного ковра.

Когда ласки его не требовали больше утоления, Шляпников повернулся лицом к стене и плотнее закутался в одеяло.

Александра лежала на спине, закинув руки за голову. Возле самого сердца что-то гадко, нудно сосало.

Опять эта знакомая перемена в его обращении с ней ДО и ПОСЛЕ. ПОСЛЕ у него холодность, отчуждённость. У Александры наоборот: чем полнее, радостнее была ласка, тем ближе он ей, тем сильнее прилив нежности, тем горячее вера, что они совсем свои.

Александра поцеловала его затылок и осторожно поднялась. На душе — холодно, безрадостно.

   — Ну спи спокойно, Сашенька. Не поцелуешь меня на прощание? — Она нагнулась к нему.

   — Да что с тобой, Шура? Не нацеловались, что ли? Этого уж я не понимаю. Ненасытность какая-то! Болезнь у тебя, что ли?

Александра отшатнулась. Ей показалось, что Шляпников её ударил. Так истолковать её слова! Так не угадать её неудовлетворённого желания тепла, нежности!.. Разве эти бурные объятия согрели ей душу? Разве она не уходит от него ещё более замкнутая, обманутая, чем прежде? С холодком, с тоскою на сердце?

Шляпников спал, уткнувшись в подушку. Она не спеша оделась и вышла в коридор. Опять надо было идти по красному, слишком мягкому ковру. У столика, на повороте коридора, дремал лакей на ночном дежурстве.

Когда Александра проходила мимо лакея, он окинул её насмешливым взглядом и бросил вслед непонятное, но, очевидно, обидное слово.

10 августа 1915 года, вернувшись вечером из Христиании домой, Александра обнаружила на столе письмо из Нью-Йорка. Секретарь немецкой федерации социалистической партии Америки Людвиг Лоре приглашал её читать в США антивоенные лекции.

О такой возможности проявить себя именно там, где она чувствует в себе силы, можно было только мечтать! Александра перечитала письмо два раза. Лоре писал, что её приглашают по рекомендации Карла Либкнехта. Американские социалисты целиком оплачивали её поездку, которая должна была продлиться четыре месяцам охватить около восьмидесяти городов. Собрания преимущественно рабочие. Некоторые, в больших центрах, для более широкой публики.

Она задыхалась от волнения, боясь верить своему счастью. Это сказочно хорошо! Это ликование! Это же то, что сейчас так необходимо, — найти доступ к широким массам. Их расшевелить. Иначе Америка может стать базой войны.

От радости ни спать, ни работать не хотелось. Она подошла к окну. Ночь стояла лунная, тихая. Было тепло, но в воздухе уже чувствовалась осенняя свежесть.

Нет, нельзя поддаваться эйфории. Опыт жизни, мудрость поучают сердце не трепетать радостью. Эмоция радости так часто бывает построена на ложном восприятии. Прежде всего надо подумать о целесообразности поездки для дела партии. Кто может ответить на этот вопрос лучше, чем Ленин? Надо срочно послать ему телеграмму...

Через день из Берна пришёл ответ: «Соглашайтесь».

О своём согласии она тотчас же телеграфировала в Нью-Йорк, изложив свои условия в письме.

Вскоре пришло письмо от Ленина. Он не только одобрял её поездку, но и давал поручения: издать в Америке по-английски его брошюру «Социализм и война», установить контакты с интернационалистами и тамошними большевиками и собрать средства для партии. Ленинское задание ещё больше бодрило и радовало.

Здесь в Европе гнетёт бессилие что-либо сделать против войны. Даже демонстрацию не провести. Протест охватывает только левых — это горсточка. Может быть, в Америке можно сделать больше? Интернационалистскую линию понять труднее, но рабочие её схватывают здоровым инстинктом. Вот отчего так остро необходима поездка в Америку — там будет широкое, полное, тесное общение с рабочей массой!

Лоре писал, что выехать надо было 26 сентября, однако деньги на поездку из Нью-Йорка всё не приходили. Может быть, американцы не согласились с её условиями: она хотела сократить число выступлений и просила прислать ей на дорогу пятьсот крон. Американским товарищам, вероятно, трудно выполнить её просьбу. Но не могла же она ехать без сапог, без приличного платья и без нового чемодана?

Деньги пришли только 15 сентября. Сразу стало радостно и грустно. Грустно покидать Хольменколлен, красный домик, — тихое, уютное пристанище. И осень здесь чудная. И от России там ещё дальше. А что, если начнутся события?