— Вы не думайте, что они всегда выбирают хорошеньких, — будто угадав её мысль, продолжает Берта, — им важно, чтобы была «свеженькая». Да у каждой что-нибудь найдётся: у одной волосы, у другой зубы... у этой руки. — И она усмехается, невольно оглядывая свои действительно красивые маленькие ручки с нервными, тонкими пальцами. — Начнут с разговоров... Заинтересуют... Другой язык, знаете, тонкое обращение. Бывает, что стихи принесут в кожаном переплёте с золотом. А чаще начнут вместо пива и вина требовать мороженого. Другие девицы завидуют — не у каждой такой щедрый кавалер! И танцуешь вдоволь: эти не экономят на танцах. Повозится с тобою, повозится, а там в один из вечеров напоит посильнее, порасскажет двусмысленностей, от которых кровь загорится, под столом руку или ногу жмёт... Встаёшь из-за стола, всё плывёт... Хохочешь... Шатаешься. А он и подхватит: «Едем кататься!» Ну дальше-то всё понятно, рассказывать не стоит. Плачешь, трусишь, стыдишься... К чему побежишь... Если ещё нравишься, начнёт он уверять тебя, что женится... А через неделю вдруг исчез. Переехал и пропал... Вот, поглядите, эти бедные дурочки уж целовать себя позволяют... Рановато...

Хохот за столом, где пьют рейнское, становится непристойнее, обращение с дамами — вольнее. И среди смеха блондиночка уже кладёт охмелевшую голову на плечо соседа... А другая, припав к столу лицом, не может выпрямиться и хохочет истерически, пьяно... А пары всё кружатся, внезапно прекращая танец, когда величавым жестом распорядитель останавливает оркестр. У входных дверей две новые посетительницы: одеты по последней моде, причёски тюрбанами, юбки перетянуты обручами. Стоят под руку, оглядывают зал внимательными, ищущими глазами и, махнув рукой, снова уходят.

— Видели? Это уже профессионалки. Им тут нет поживы. Зал, где они господствуют, за два дома отсюда. Существует своего рода антагонизм между обоими залами... Профессионалку сюда не пустят. Засмеют... Слышали, какие замечания пускали этим двоим вслед? Зато и приличная девушка туда, в Пальменгартен, не пойдёт. Разве со своим кавалером, выпить кружку пива и поглядеть. Но танцевать там — ни за что. Я вам говорю, целая иерархия... Хотите, пойдём сейчас в Пальменгартен? Здесь больше нечего смотреть, да и в двенадцать часов танцы прекращаются.

В Пальменгартене зал наряднее: освещён ярче. За столами преобладает вино. И мужчин больше, чем женщин, мужчин всех возрастов и социальных оттенков. Посредине зала кружатся пары. Часто женщина с женщиной. И одеты они, женщины, с явным желанием выделиться: у одной — ультрамодное платье, у другой — невероятно огромная шляпа, третья — без корсета, ходит покачивая бёдрами, перегибаясь в талии... Лица нарумянены, глаза подведены. Две одинаково одетые в короткие плиссированные юбки, намазанные девицы танцуют «дикий танец», кружась каждая в отдельности, отчего подолы высоко взлетают, показывая ноги выше колена.

Пьяный говор и смех насыщают атмосферу. Входят всё новые и новые люди. Вот тоненькая, ещё совсем молоденькая, в блузочке и чёрной юбке, явно подвыпившая, выбежала на середину зала и начинает кружиться, надев набекрень чей-то котелок. За ней бегут два господина, стараются поймать, налетают на танцующих и все, кучей, падают на скользкий паркет, при взрывах общего хохота.

Намазанная, с изношенным, но ещё красивым лицом женщина подсаживается то к одному, то к другому мужчине, старается разговориться, берёт папироску, протягивает руку к вину. И когда её грубо отстраняют, равнодушно встаёт и идёт дальше той ленивой походкой, какой любезные хозяйки в гостиной обходят скучающих гостей.

— Ну что, насмотрелись? Теперь можно и по домам. — Александра и её спутники встают. Проходят мимо пьяного стола: женщины на коленях у мужчин целуются, обнимаются... Но веселья нет. Есть только нервно-хмельной смех женщин и тяжёлый, пьяный хохот мужчин.

С какой жадностью вдыхается свежий ночной воздух! Что за беда, что он пропитан копотью и дымом фабричных труб! После пьяной атмосферы танцлокаля и он кажется ароматным. Перед глазами — мелькающие, пёстрые фигуры танцующих, в ушах — пьяные выкрики, на душе — смутно и тошно...

С какой радостью возвращалась Александра в свою уютную комнату на Хубертус-аллее. Как хорошо в этом бурном тревожном мире иметь свой уголок, где можно побыть одной, среди своих книг, рукописей, мыслей. Как хорошо никуда не спешить, не осматривать достопримечательностей, не лазить на башни и не дрожать при мысли: удастся ли сегодня? Снова принадлежать себе, только себе...

Но что это? На столе лежала телеграмма. Товарищи из ЦК направляли её и Клару Цеткин в Лондон представлять Социал-демократическую партию Германии на митингах английского «Общества за предоставление избирательных прав всем совершеннолетним». Телеграмма извещала, что Клара Цеткин уже отправилась в Лондон, не дожидаясь Александры...

Весёлое, ясное апрельское утро. Играя на солнце, переливается океан зелёными, синими тонами; мягко, равномерно покачивает пароход. Растёт и быстро приближается английский берег. Не спеша, без лишней суеты, но и без немецкой медлительности, пароход причаливает к пристани Дувра. Пристань старая, скрипучая; доски избиты, изрыты океанскими волнами. Носильщик — такими рисуют в иллюстрациях английских матросов — бритый, с энергичными, сухими чертами, в кожаной фуражке, доносит багаж до таможенной конторы. Деловито-вежливый тон таможенников, и Александра уже в поезде с его маленькими, низкими вагонами. Как не похоже это на всё, что осталось там, позади, на континенте. И этот скромный, простой вокзал, и это отсутствие форменных одежд и «волшебных палочек» начальников станций, и эти потёртые, повидавшие океанские бури одежды.

Нигде ни зеркал, ни позолоты, ни мишурных украшений. И тем не менее на всём печать старой культуры, спокойного достоинства знающего себе цену джентльмена. Германия с её чинными перронами и парадными «шафнерами»[19] кажется разбогатевшим мещанином, кичливо выставляющим напоказ своё новенькое непривычное благоденствие. Англия — родовитый барин, которому незачем вывешивать напоказ золотую цепочку часов; он может позволить себе роскошь щеголять в старом, немодном, но удобном платье.

Поезд трогается.

Быстро, как в кинематографе, разворачиваются, мелькают ландшафты. «Зелёная Англия»... В самом деле, какая свежая, яркая зелень. Широко и мягко стелются луга, набегают на холмы, сбегают к речкам... Картинно-пушистые белые барашки с ленточками создают иллюзию декорации. Заманчиво изгибается и убегает между подстриженными вечнозелёными изгородями узкая шоссейная дорога и теряется за стеной величавых буков. На холме — замок, зелёная лужайка с живописно разбросанными на ней группами деревьев и кустов, сбегает до ручейка... Где-то Александра уже видела эту картину. Почему ей всё знакомо: и этот луг с декоративными группами деревьев, и этот коттедж, обвитый плющом, и эти белые барашки?.. Не заполняли ли эти картины страницы журналов — любимых товарищей детства? И, как бы довершая сходство со знакомыми изображениями «зелёной Англии», пруд с гусями, а на берегу девочка, пастушка, в красной юбчонке, соломенной шляпе с лентами и огромной хворостиной — предмет детских мечтаний Александры...

Всё чаще и чаще мелькают коттеджи: стеснились, слились в одну линию, разбежались по улицам... Полотно дороги обступили кирпичные, однотипные, узкие дома. Потянулись бесконечные, однообразные предместья британской столицы.

Лёгкий кеб быстро везёт в район Британской библиотеки. Вот и Greville Street, где каждый дом — пансион.

На улице мёртвая тишина. Сегодня воскресенье. Но так даже лучше. Пешеходы, суета, экипажи, всё движение большого города мешает воспринять его истинную душу, кроющуюся в архитектуре, в планировке улиц...