– Эт, так ты, колдун, что ли?.. – Вовка запутался окончательно.
– Я не колдун, – строго сказал Гипнотизёр и добавил, гордо посмотрев на нас, присмиревших и заблудившихся в таких новостях: – Я потомственный кузнец!
– А-а… – разочаровался Володька, – Ёть, а мы-то думали…
– Я – коваль, чародей то есть. Моего предка ещё Владимир Красно Солнышко на костре сжёг. Ремесло это из поколения в поколение передаётся тысячу лет, а то и больше. Прабабка моя могла бы из рыбы в этом озере уху сварить.
– Да это и я могу! – не сдавался Вовка.
– В самом озере сварить! Понял? Прямо в озере. Сильнейшая женщина была.
– А чё, умерла? – Вовка хотел сразу все разгадки одним мигом получить.
– Мы не умираем. Мы уходим. На другую сторону. Да ладно, хватит об этом, – вздохнул он и начал собирать свое имущество обратно в ранец.
– А ранец от бабки? – усмехнулся Стас.
– Нет, ранец от прапрапрадеда. Он солдатом был. Так уж вышло. Он долго принимать ремесло не хотел, хоть глаз у него лучший в роду был. Но потом всё же одумался, когда один-единственный в полку зимой из морока и камлацкого тумана вышел, не заблудился. Ночью его не смогли даже вогульские боги схватить, поскольку чуял он их, видел. После того случая он и одумался. Вошёл в профессию – как все у нас.
– Расскажите про деда, – Стас не сдавался.
– А что рассказывать, я больше и не знаю ничего. Меня тогда не было с ним. Что бабка мне передала, то я и знаю.
– Э-э, а что это за глаз такой? Особенный?
– Из поколения в поколения глаз у нас передаётся. Ты на очки не смотри, глаз тот не там. Я через Авраксас-звезду до Полынной звезды отсюда, из этого дома точную прямую без него, – он кивнул на школьный затёртый транспортир, – прочертить могу и пройти по той прямой, как ты по тропинке сюда шёл. Только ты ту тропинку ногами топтал, а я глазом протаптываю.
– И чё там? На небе-то?.. – тихо спросил Вовка.
– А ничё! – отрезал Гипнотизёр, зыркнул на Вовку и, усмехнувшись, добавил уже помягче, – созвездие Гагарина. Слыхал про такое?
– Минуточку, – оторопел Вовка, – мне ж в планетарии этом, как его там… в Крыму, короче, это… тётка сказала, что такого созвездия там нету, – начал было возмущаться он, ткнув пальцем в потолок.
Но Гипнотизёр вдруг вскочил и поднял свой указательный палец, призывая всех к тишине. Мы застыли, снизу впёршись взглядами в длинный кривой палец и строгое лицо Гипнотизёра. Я слышал только, как в печке шумит огонь, раза два стрельнули дрова, да как Бадхи быстро слизнул длинную капустину с уголка рта. Гипнотизёр смотрел в одну точку, куда-то меж печкой и выключателем на стене у двери, замерев, страша нас одним только своим видом. Потом мы услышали, что он зашептал про себя очень быстро: «Иду я по чистому полю, навстречу бегут семь духов с полудухами, все черны, все злы, все нелюдимы. Идите вы, духи, духи с полудухами, к лихим людям, держите их на привязи, чтоб был цел, невредим в пути, на дороге, в дому, на привале, в снегу, на завале, в земле да в воде, в пиру да в беде. Мой заговор долог, мои слова крепки. Кто моё слово испровержет, ино быть во всём наиново, по-худу, по-недобру, как вопреди сказано».
Он перестал причитать и снова прислушался. Послушал немного, наклонился к дивану, взял самую большую палочку рогатинкой, выставил перед собой, и, поворачиваясь кругом (вокруг места, в котором стоял), начал вновь читать, тыкая рогатинкой в воздух: «Яга-водяница, дай мне напиться не воды речной, не воды морской, не воды преснόй, не воды лесной, не воды кипячёной, не воды кручёной, не воды сырой, не воды хмельной, не воды сытόй, не воды студенόй, дай своей кровицы да своей костицы. Бя-бая, згын-згынь, бду-бду, згын-згынь, жгу-жгу, жду-жду».
Воцарилась полная тишина. Даже в печке стало тихо, казалось, она погасла. Мы сидели, превратившись в полутрупы. Животы подтянулись к горлу, а сердце готово было оказаться в районе гланд. Даже Стас потерял свою усмешку. И тут завыл волк… где-то недалеко от дома.
В деревне собак не было: никто из сезонных москвичей их не держал. Ближайшие деревни были такими же дачными, как и наша. У меня мгновенно вспотела и мелко задрожала спина и сама по себе безо всякого спроса сжалась пятая точка, а под низким потолком, не моргнув, погасла лампочка.
– Бля! – крикнул кто-то неузнаваемым голосом. Мы оказались в полной темноте. Хорошо, что печь не погасла, а только смолкла на время. Светлая красноватая полоска подсвечивала половицы и свой неровный серый прокопчённый бок.
– Это что? Свет, что ли, вырубили? – спросил спокойно Бадхи.
– Фу, – вырвалось у меня. Напряжение спало.
– Сейчас посмотрим.
Стас нащупал над столом лампочку в старом плафоне.
– Она горячая. Где мои варежки?
– На полотенце.
– А запасная есть?
– Из коридора надо пока выкрутить. Я схожу.
На ощупь я выбрался в коридор, нашёл выключатель, нажал. Вот вам! Свет не загорался.
– Ребят, пробки надо проверить. Фонарик у кого?
Пробки выбило наглухо. Пришлось искать проволоку и делать жучок. Светили зажигалками, фонарик так и не нашли. Наконец свет зажёгся, и все вздохнули с облегчением. Странно, но Гипнотизёра в комнате не было и его ранца тоже.
– Куда эт он сбднул? – удивился Вовка.
– Рыбу гипнотизировать, – усмехнулся Стас.
– Побежал с Козой-дерезой сражаться! – засмеялся Бадхи.
– Не, в натуре, куда он подался?
– Может, поплохело ему, обделался от страха?
– Точно! Наплёл тут с три короба: колдун, кузнец, блин, слесарь-сантехник потомственный!
– Ага, дороги, говорит, в космосе прокладываю…
Мы посмеялись и дружно сели снова за стол, достали ещё водки.
Мы шумели и смеялись. Мы умирали от смеха. У нас заболели животики. Мы насмеяли себе, наверное, дополнительно месяца два каждый (если определять по формуле, что минута смеха равна 15 минутам дополнительной жизни). Когда начинали заходиться до кашля, то отворачивались в разные стороны друг от друга, чтобы не видеть уморительных образин друг друга. Но даже это не помогало – срабатывала память. В конце концов, мы смогли себя перебороть и успокоиться, привели в порядок сбившееся дыхание. Привели, но ненадолго, потому что снова дунули, прямо в комнате. На холод в темноту идти совсем не хотелось. И тогда мы сожрали всю капусту, баранки и сухари. Прошу меня понять правильно – именно сожрали, а не скушали или съели. И снова наш разговор вернулся к Гипнотизёру.
– А может, он к Фроське побежал. Фроська – бабка ещё ничего, – захихикал Бадхи.
– Да, она ж на морозе ледяной водой обливается. Хохол рассказывал, идёт, а она в ночной сорочке у дома стоит, главное, ведь на дорогу вышла, не за домом где-нибудь. Ой, говорит, холодно чтой-то сегодни. Ой, Володьк, замерзаю я! – Стас заголосил старушечьим голосом. – Ой, говорит, замерзаю! А сама стоит на дороге, на морозе в одной рубашке ночной. Ой, говорит, Володьк, замерзаю! Ой, замерзаю! Ой, холодно мне!
– Да, может, он ваще еврей! Ты рубильник его видел? Ваще-е-е носяра! Как у черняшки. Их ваще надо всех отсюда! Все чтоб к себе валили! – Вовка вдруг перешёл на свою «больную» тему национального вопроса.
– А что тебе плохого евреи сделали? – Бадхи посерьёзнел.
– А что, Бадхи, может, ты тоже еврей? – зло захихикал Стас.
– Может, и еврей! – с вызовом заявил Бадхи.
– Может, ты и обрезанный? Может, ты даже монгольский еврей?
И действительно, проглядывалась в Евгении Мельникове по прозвищу «Бáдхи», сокращённо от Бодхидхарма, лёгкая монгольская грусть и задумчивость в разрезе серых глаз и слегка раздвинутых скулах. Что ж с того?
Стас снова захихикал и затряс головой.
– Что тебе тут смешного?
Бадхи стал настороженным и злым:
– Понавешал тут картиночек своих лядских! И улыбается ещё.
Кулак Бадхи сжался и превратился в настоящее оружие ближнего боя – такой крепкий крестьянский кулак. Бадхи сжал оба кулака и яростно смотрел на Станислава. Я ничего не мог понять. Какие картины? У нас на стенах висели две картонные репродукции, доставшиеся вместе с домом. Картинки в стиле хохломской росписи. На одной бравый сельский парубок дореволюционного ещё времени в полушубке, подпоясанном кушаком, и в шапке набекрень встречает молодку с коромыслом на плечах и призывно ей улыбается. Водички, небось, просит попить, а то захороводить так и охота, так и охота. А вторая репродукция – с девушками в народных русских нарядах, ведущими хоровод. Очень простая.
