– Во у вас тут как! Вроде северная столица, а сидите без электричества! У нас уж и деревни все давно поподключали. Топят, правда, пока дровами да углём, но свет во всех домах имеется. Я в прошлом годе и в сарай себе провёл всего за литр беленькой.

– Как интересно и просто вы излагаете! Может, даже и приеду к вам как-нибудь.

– Милости прошу. Нинка адресок даст, если надумаете, мы с ней с одного двора.

Он всполошился.

– Ах, Нина! Ах, Нина! Это же такой талант! Такой алмаз! Такой голос! Попросим её что-нибудь исполнить!

Остальные бородачи услыхали, загалдели: «Просим, просим!»

Нинка отшить всех хотела было, но тут мужичонко небольшого росточку, лысеватенький, к пианине – шмыг и по клавишам – пилик-пилик, вроде труба сбор играет. Думаю: «Сейчас вам будет! Сейчас вам Нинка-пианинка (её так и дразнили во дворе), даст жару!» Я Людмилке своей тоже хочу купить. Ей, правда, три года пока, но намеренья имею серьёзные.

Хотел было крикнуть Нинке, мол, давай, жми да погромче, а она вдруг сама. Да как завыла, как зачастила на разные голоса. Слов не разобрать – щебечет, что тронутая умом синица какая: «Па-да-ба-да, бири-бири-бири-бири, па-па-пу-пы-па-па». То пищит, то подвывает, то собакой тявкнет. Ещё чуток – и замычит. Ни одного человечьего слова у ней в песни нет! Хоть бы, ладно, все свои ж – частушки, что ли, шутошные запустила, да можно и с матерком, эт она умеет, а то – одни взвизги да вой. И мужичонка по клавишам тоже ей подщебечивает шибко-шибко: динь-динь, трень-трень. Умора! Что кот с кошкой переругиваются. Но я решил про себя так – пусть воют в своё удовольствие, пока соседи милицию не вызвали, лишь бы мне в уголку где постелили, да и ладно.

Нинка выть кончила. Все захлопали, а сосед мой громче остальных.

– Как вам, а? Талант!

– Да, – говорю, – талант. Только мелодия что-то мне незнакомая, не уловил.

– Да-да, это новая совсем вещь, но она сейчас из старого репертуара нам исполнит.

– Отлично! Из старого – самое оно! А я пойду пока до ветру схожу, а то кто другой бы не рванул.

И всем привет – по коридору до конца и направо. Думаю: «Пока они соседей терзают, дай-ка почитаю газетку, как там хлеборобы наши на полях да шахтёры под землёй дόбычу дают, что там в Анголе с неграми империализм вытворяет».

Посидел, извиняюсь, за подробности, почитал, подумал над общей мировой напряженностью. Прихожу – Нинка уж петь закончила, а все начали спорить да ругаться. Разбились по кучкам, как редиска на базаре у торговок, и шипят друг на дружку. Чуднό! Нет бы вместе всем спеть что-нибудь душевное: про рябину иль Хаз-Булата, выпить да и снова спеть.

Гляжу, а мужик мой опохмелённый в уголок ушёл, в кресло сел, ну что на стул детский, еле в него пролез и ноги аж до самой серёдки комнаты вытянул. Приуныл мужик. И мне тоже вдруг так за него печально стало. Здоровенная такая личность, пусть даже и заграничная… может, перс какой, но говорит по-русски, я засёк за столом, а сидит, как одинокий брошенный пёс на чужбине, и глаза – дворняжьим под стать. Подумал я ещё: «Может, он какой прогрессивный художник? Скитается по странам, преследуют его на родине за взгляды как Корвалана или Лумумбу какого?» Нам на заводе лектор перед выборами рассказывал.

Я тогда взял со стола, что в бутылке оставалось. Грамм двести. Из-за шкафа выдвинул импортную хрень. Там тоже было поболе губастого. Смешал всё навроде ерша в том же шкалике, стул за спинку и к мужику.

– Бонжур! – говорю погромче, чтоб ему понятнее было. – Не пригубить ли нам немного этого чудесного напитка за дружбу и мир во всём мире?

Он поглядел на меня серьёзно, но узнал, видать. Улыбнулся.

– Отчего ж не выпить, раз такой замечательный повод. Нам как раз мира и не хватает… в себе и вокруг себя.

Выпили мы. Ничего так получилось, интересный вкус, забористый.

– Из каких краёв к нам пожаловали, – спрашиваю, – из какой заграницы?

Он отвечает:

– Из ближайшей. Дальше не выпускают, а совсем далеко, пока не решился.

– Эт, что? – спрашиваю, – На поляка и на финна ты не смахиваешь.

– Для коренного жителя Ленинграда, – отвечает, – Прибалтика ещё ого-го какой заграницей может показаться. Не бывали?

– Не, – говорю, – раздумываю пока. Предлагали в Болгарию в прошлом годе как передовику, но дороговато. Да мы и сервант тогда взяли. А вы, значит, оттуда – сюда.

Он:

– Нет. Я – отсюда и сюда.

– Ну, тогда за братские республики, – предлагаю, – в полном составе?

– Согласен, но лучше не в составе и чтоб не братские.

Засомневался я сначала на его слова. «Ладно, – думаю, – посмотрим».

Выпили три подряд за прибалтийские братские республики.

– Ты на каком, – спрашиваю, – производстве трудишься?

А он:

– На производстве слова.

– Как так?

– До недавнего времени производил слова посредством собственного мозга. Записывал их в блокнот или на лист белой бумаги при помощи грифельного карандаша или шариковой ручки за пятнадцать копеек, когда машинки не было под рукой. А после обменивал на советские банковские билеты в газете, где служил.

– Как, – интересуюсь, – результат?

– Как видите. Но до Ленинграда на билет хватило.

– А обратно?

– Обратной дороги нет…

– Уволили, что ли?

– По собственному написал.

– За это дело, а?

– Нет, – отвечает. – С этим делом у меня полный порядок и взаимопонимание. Мы друг друга уважаем, правда, иногда опохмелиться не на что.

– В запое?

– Есть такое…

Ещё жальчее мне его стало.

– На, – говорю, – тебе трояк, раз словá заработать не помогают, а больше не могу. Накладные расходы у меня: ребятам за погрузку надо, мастеру, чтоб бригаду отправил завтра, надо. А то он до понедельника дотянет, паразит, а они ж после выходного с бодуна. Он мне:

– Весьма признателен, но принять я трояк ваш просто так не могу. Хотите, я пару анекдотов расскажу, будто получил такое редакционное задание и теперь на летучке за него отчитываюсь.

Чуднό мне стало. Никогда с писателями не разговаривал так близко. Заинтересовался.

– Бузуй! – говорю.

И начал он такое мне травить… Батя рассказывал, раньше за такие анекдоты пятёрку в зубы и на лесоповал без разговору. Я их тут пересказывать, понятно, не стану, да и слушал я вполуха, по сторонам больше зырил, чтоб никто не подошёл сзади.

– Ну как? Сработал на ваш трояк? – спрашивает.

– Ты и на червонец уже намотал, – отвечаю.

– А если так, и трояк ваш ночь продержится, то можем с утра запросто хлопнуть по пивку.

– Не, – говорю, – у меня с утра аврал! Работы во!

А он:

– Я тоже за работой ни-ни, а только на службе или в свободное время.

– Как это? Недопонял!

– Эх, – отвечает, – это, конечно, литературные тонкости… Пишешь честно трезвым – не печатают, никому это не нужно, кроме друзей-товарищей. Пишешь через силу, выпимши, сквозь зубы халтуру какую-нибудь, дрянь компромиссную, чтоб пятёрку заработать – берут, печатают, даже хвалят. А мне ж противно! И сильно хочется это всё запить…

Запили. Я ему говорю:

– Если так всё хреново и не возбудительно, и за правильные слова тебе платить не желают, а у тебя, небось, сéмья и жена, ещё непоношенная жизнью, ребятёнок есть? Во, у меня тоже! Так тебе не за бутылку надо! Хошь писать – пиши! Эт ты зря! При советской власти всем свобода! Заработать хошь? Пожалуйста! Хрен ли ты к газетёнке этой приклеился? Ты ж мужик здоровый! Ты ж две смены в одну запросто закроешь. А потом сиди да пиши. Кто тебе не дает? Зато сéмья твоя одета, обута, из холодильника запахи на тебя приятные. И пиши себе. Да хочь до следующей пересменки на заводе. А пожелаешь хлопнуть в законный выходной – кто ж тебе, передовику производства и, может, даже бригадиру-знаменосцу запретит?

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.