Солдатеич был не силён в ботанике, но всё-таки знал кое-что и хотел парнишку научить.

– Вот это – кукушкины слёзы, – показывал он. – А вот это съедобная травка – «лук победный», вот как называется.

А проще сказать – черемша. Мы сейчас нарвём, чтоб мамку угостить.

Мальчишка всё запоминал и за столом подробно пересказывал мамке.

– Лук победный? – Доля Донатовна удивлялась. – Это кого же он победил?

Николик растерянно глядел на папку.

– Ну, здесь такое дело… – Стародубцев чесал за ухом. – Мне на фронте один умник говорил, что римские солдаты из этого лука делали такие штуки – амулеты, ладанки на шею цепляли, чтобы они победу приносили. Но у меня на этот счёт другое мнение. Во время войны жрать было нечего. Черемша спасала – победу приближала.

– Не жрать, а кушать, – осторожно поправляла мамка, – научишь тоже.

– Кушать, кушать, да, – спохватывался Степан Солдатеич. – Белую крахмальную салфетку, бывалоча, в окопе заткнёшь за воротник, оттопыришь мизинцы и говоришь: ну, где там маршал Рокоссовский, где маршал Жуков? Почему до сих пор котелок на серебряном блюде не принесли? И где моя ложка с брильянтовой брошкой?

И опять парнишка разулыбливался, но при этом довольно-таки быстро чашку с кашей подчищал и, не стесняясь, просил добавки.

«Во даёт, солдатёнок! – пряча ухмылку, думал приёмный отец. – Нигде не пропадёт!»

Николик, правда, и уроки делал быстро, и всё другое у него получалось ловко и скорёхонько, а главное – без видимых усилий. И походы по лесам и лугам парнишка одолевал без нытья и хныканья – Стародубцев это отмечал с огромным удовольствием. А походы у них становились всё более частыми и продолжительными.

Каждую весну, когда в округе сгорала снегобель и подсыхали дороги, поляны в бору, Солдатеич со своим голубоглазым Солдатёнком снаряжались в поход.

– Собирать пойдём ягоды-грибочки! Жена обескуражено спрашивала:

– Какие там грибочки? Какие ягоды? Их ещё нету. – Как это – нету? Полно.

– Прошлогодних, что ли? Тех полно.

Стародубцев незаметно подмигивал сыну. – Много мамка наша понимает, да? Ну, ты готов?

– Так точно! – Парнишка надевал фуражку и залихватски брал под козырёк.

«Вот откуда это у него? – удивлялся Степан Солдатеич. – Я не учил. Доля тем паче. Папкина кровушка, видно, играет. Чирихин, тот был – военная косточка».

– Ну, если готов боец, тогда – вперёд. Сначала строевым, потом походным шагом.

Доля до калитки провожала их. С грустью глядела, как парнишка пыжится, пыль выбивает из травы – старательно печатает шаги.

– Вы на рыбалку, что ли? – не могла она уразуметь. – А где удочки?

– На рыбалку мы и на охоту. А всё, что нам надо… – Стародубцев рукою показывал куда-то в поля, в леса. – Всё там припасено. Всё ждёт нас, не дождётся. Ясно, мамка? Нет?

Мамка отрицательно качала головой, поправляла ситцевый платок. Ничего пока что ей было не понятно в этих сборах, в этих туманных походах.

– А когда придёте? – Завтра. Поджидай к обеду.

– С ночевьём? – Доля глаза округляла. – Да ты простудишь парня! Где спать-то?

– У костра.

– На голой земле?

– Спокойно! – Он поднимал указательный палец, прокуренный до желтизны апельсиновой корки. – Я взял шинель.

– Стёпа! Ну, ты как маленький, ей-богу! Да ведь это…

– Ну, всё, мамка, всё, – грубовато обрывал он, – мы пошли, не кудахтай. Мы тебе объявляем наряд вне очереди. Сиди на кухне, картошку чисти. А можешь так сварить. В мундирах. Но только – в генеральских. В солдатских мы не станет жра…

Не будем кушать.

И они – все трое – дружно посмеивались. Руками помахивали на прощанье.

Если впереди был выходной – далеко могли уйти, запропаститься в глуши. От темна и до темна шарились в бору и по краям топучего болота. Искали разного рода «ягоды-грибочки», в большом количестве оставшиеся на полях сражений. В Старорусском, в Чудовском и в других районах – это огромная площадь – в годы Великой Отечественной войны гремели кошмарные бои между подразделениями Северо-Западного фронта Красной Армии и частями Вермахта. Так что здесь не редкость – пробоины в соснах, осколки, облитые золотом старой живицы. Тут можно увидеть остатки окопов – раззявились провалами, наполненными ржавой водой, точно сукровицей. Заржавленные пули под свежими зелёными листами издалека могут показаться россыпью ягод. А ржавая простреленная каска, сквозь которую взошли ромашки, всё равно, что крупный мухомор. Жутковато было там бродить, но интересно.

Николик порой даже прогуливал школу – забирались так далеко, что приходилось ночевать в лесу возле костра, чтобы утром отыскать дорогу.

– Ничего, сынок, не беда, – успокаивал Солдатеич, приготовляя похлёбку. – Эту школу жизни тоже надо проходить, если хочешь быть мужиком.

– Я хочу как ты, – решительно заявил сынишка, – хочу пулемёт с закрытыми глазами разбирать.

– Молодец. Только матери, гляди, не проболтайся. – Да ну! Что я, девчонка?

– Ну, когда купались, дак я видел, что мальчонка, – Стародубцев посмеивался. – Такой мальчонка, что о-го-го!

Хлопая лазоревыми глазками, Николик не мог понять, в чём дело. Потом был скромный ужин. Потом отец угрюмо, сосредоточенно сидел у костра, сутулился над грязным оружием, найденным на краю болота.

– Папка, – расспрашивал парнишка, – а откуда тут столько грибочков и ягодков?

– О, сынок, что тут было! – Стародубцев качал головой. – Чего стоит один Мясной Бор.

– А где он, тот Мясной? – У нас под боком.

– А чо там, папка? Мяса много?

Откладывая в сторону ржавое оружие, Степан Солдатеич приседал на корточки возле костра. Прикуривал от уголька.

– В годы войны, сынок, Мясной этот Бор поглотил горы мяса – десятки и десятки тысяч советских солдат и офицеров с оружием, с техникой. Что тут было, ужас.

Глаза у парнишки становились большими, испуганными. – А зачем он проглотил? Голодный был?

– Голодный, холодный и злой. – Стародубцев, глубоко затягиваясь напоследок, бросал окурок в костёр. – Ну, давай, сынок, спать. Завтра подъём будет ранний.

Из мохнатых сосновых веток делали постель, ложились у костра, шинелью накрывались. Пахло свежей смолой, разнотравами и разноцветами. Туман седыми прядями наползал от реки, от луга, на котором поскрипывал коростель. Голубовато-сизый вечер, догорая на западе, обугливался головёшкой. И постепенно под боком обугливался прогорающий костерок. Темнота мохнатой шапкой накрывала малиновые угли, мерцающие в небольшой округлой загородке из речных камней. Какая-то птица по темноте прошуршала, просквозив неподалёку, – наверно, утка или запозднившийся вальдшнеп, лесной кулик с таким длиннющим клювом, которого хватило бы на десять воробьёв – так отец рассказывал про здешних обитателей рек и озёр.

Глубокая ночь распускала над миром букеты созвездий – над сумраком тёплых полей, над вершинами бора, в глубине которого, как часовой, размеренно и глухо ухал филин. Луна будто украдкой из-за облаков проглядывала – ярким белком поблёскивала и опять насупливала брови. Ветерок в деревьях изредка пошумливал, точно спросонья с боку на бок переворачивался, поудобней укладывался. Река неподалёку тянула свои струи – под берегом подрагивал тальник, посеребрённый отсветами неба. Ёжик брал острый ножик, на охоту за мышами выходил. А там, глядишь, и серый волк, зубами щёлк…

Такими ночами Николику и жутковато было, и хорошо, так хорошо, что не спалось.

– Папка, – просил он, глядя в бездонное небо, – почитай мне сказку.

– Чего? – Стародубцев приподнимался на локте. – Спи давай.

– Не хочу. Глаза не закрываются.

Звучно зевая, папка нехотя вставал, хворосту подбрасывал в костёр. Передёрнув плечами – прохладно уже – садился на пенёк, смотрел, как в середине костра на чёрных корявых ветках распускаются червонно-голубые листья огоньков. Потом вздыхал о чём-то и принимался рассказывать приглушённо-рокочущим речитативом: