Гален (XVII, 1, p. 603) сообщает характерный анекдот о том, как многочисленные суда, посещавшие гавань Александрии, должны были отдавать свои книги и взамен получать копии. О том, насколько высоко ценились оригиналы произведений литературы, говорит уже упоминавшийся здесь эпизод из истории культурных связей Птолемеев с Афинами (Птолемей Эвергет одолжил у Афин государственный экземпляр произведений афинских трагиков и вернул только копии, утратив огромный залог).
Из двух библиотек, «внутренней» и «внешней» (библиотеки Серапея), главной, конечно, была внутренняя. Что она собой представляла? Античная традиция о ней крайне спутана, и информацию приходится собирать по крупицам.
В 1819 г. Ф. Осанн, изучая рукопись комедий Плавта, относящуюся к XV веку, открыл в том месте, где стояли последние шесть стихов комедии «Пуниец», за которыми начиналась комедия «Привидение», схолий, содержавший краткие сведения об Александрийской библиотеке. Его позднее опубликовал Мейнеке[176]. В нем сообщалось следующее. «(Царь) учредил две библиотеки, одну за пределами царского дворца, другую во дворце. Во внешней библиотеке насчитывалось 42 800 свитков, а в той, что находилась во дворце, — хранилось 40 000 “смешанных свитков” (Voluminum commixtorum), “простых же и разделенных” (Simplicium autem et digestorum) 90 000, как сообщает Каллимах, придворный царский библиотекарь, который также написал титулы для каждого свитка». Автор схолия при этом ссылался на Цециуса, автора комментария к комедии Аристофана «Плутос» (это был средневековый византийский ученый Иоанн Цецес). Текст Цецеса, имеющий отношение к истории Александрийской библиотеки, составлял часть его сочинения, называвшегося «Введение к Аристофану». Отрывок из него был обнаружен в одной миланской рукописи (Ambrosianus, с. 222 ord. inf.) и был опубликован Кайлем[177].
По поводу создания библиотеки Цецес писал: «Названный царь Птолемей Филадельф… когда собрал отовсюду на деньги царской казны книги в Александрию, по совету Деметрия Фалерского и других старцев, отвел им место в двух библиотеках. Во внешней библиотеке число книг равнялось 42 800. Другая библиотека, располагавшаяся внутри дворца, имела “смешанных” книг (συμμίκτων) — 400 000, “простых” же и “несмешанных” — 90 000, как описал их по “Таблицам” Каллимах, являвшийся придворным царя, позже после приведения их в порядок».
При сравнении этих двух текстов становится ясным, что латинский схолий представляет собой простой перевод, или даже скорее, пересказ греческого текста Иоанна Цецеса, с тем только различием, что в латинском пересказе спутано число книг «внутренней», главной библиотеки (вместо указанных схолиастом 40 000 там было, согласно греческому тексту, 400 000). Поскольку греческий текст является оригиналом, ему следует отдать предпочтение и принять последнюю цифру.
Однако, что же представляли собой эти «смешанные» книги?
Известный филолог середины XIX века Ф. Ричль в своей небольшой книге, посвященной Александрийской библиотеке, выдвинул ряд предположений о значении упомянутых терминов, неизбежно носящих априорный характер[178]. Анализ этих предположений мы находим в работе А. Деревицкого[179]. Наиболее вероятным из них сам Ричль, а вслед за ним целый ряд ученых, в том числе К. Белох[180], считали следующее. Под «смешанными» книгами следует понимать всю совокупность собранных в библиотеке книг со включением в эту массу дубликатов. Напротив, «простые» или «несмешанные» книги составляют остаток, получающийся при исключении дубликатов (то есть сумму титулов).
Другое предположение было выдвинуто Дзяцко[181]. Под «простыми» свитками он понимает такие, которые заключали в себе полное произведение, от начала до конца, или законченную часть целого сочинения, тогда как «смешанные» — это такие, где деление на части не было осуществлено, где отдельные части или книги литературного произведения не представляли собой законченного целого и оканчивались как угодно. К числу подобных книг относились и такие свитки, в которых заключалось несколько литературных произведений[182].
По-видимому, названные термины идут от античности. Слабость предположения Ричля, поддержанного Белохом, состоит в том, что они включают одно понятие в состав другого («простые» книги выступают у них как часть всей совокупности книг, «смешанных» свитков), тогда как у Цецеса они ясно противопоставлены друг другу. Что касается предположения Дзяцко, то здесь напрашивается следующее возражение: в Александрийской библиотеке хранились книги, уже исправленные и отредактированные филологами. Последние и создали то деление памятников литературы на «книги», которое стало традиционным и сохранилось до наших дней.
Нам представляется более вероятным следующее предположение. «Простыми» книгами в традиции александрийских ученых (сохраненной Цецесом) назывались свитки среднего размера, заключавшие в себе, как правило, одно литературное произведение, тогда как «смешанные» книги представляли собой совокупность свитков, связанных или заключенных в одну коробку, как бы «перемешанными» между собой — так, что требовалось искать среди них требуемую часть памятника.
Но, разумеется, при данном состоянии источников ни одно из высказанных предположений не может быть точно доказано.
Первым главой Александрийской библиотеки был Зенодот из Эфеса, о котором сохранилась биографическая справка в словаре Суды: «Зенодот Эфесский, эпический поэт и грамматик, ученик Филета, жил во времена Птолемея I. Он первый стал править поэмы Гомера и возглавил александрийские библиотеки. Был также воспитателем детей Птолемея»[183].
Вероятно, именно глава библиотеки был главным ответственным лицом за комплектование фондов и приведение в систему огромной массы книг, сосредоточенной в обеих библиотеках. Эта система должна была обеспечить доступ к книгам как ученым Музея (в первую очередь), так и всем желающим воспользоваться накопленными там сокровищами. Немалые трудности должны были доставить каталогизация всей этой массы свитков и их элементарная обработка, даже проблема авторства была не столь простой, как это может показаться на первый взгляд. Многие книги были намеренно приписаны их авторами другим лицам (так называемые «псевдэпиграфы») или вообще не имели автора. Часто авторы носили одинаковые имена, что тоже создавало немалые трудности. Наконец, в процессе переписки рукописной книги оказывались неизбежными разнообразные искажения и пропуски текста. Поэтому перед александрийскими грамматиками, занимавшимися обработкой накопленных книжных фондов, вставала задача максимального приближения к авторскому оригиналу редактируемых ими копий[184].
Текстологическая работа коллектива ученых Музея и библиотеки началась, естественно, с гомеровских поэм. Издание выверенного текста требовало их глубокого изучения и комментирования. В процессе этого изучения и возник жанр литературного комментария, в котором александрийские грамматики достигли большого совершенства. Этот комментарий должен был приблизить к нуждам науки и школы то общенародное культурное достояние, альфу и омегу античной образованности, какими стали к этому времени «Илиада» и «Одиссея». Еще до александрийцев совершенное искусство этих поэм было осознано греческим народом как непреложный художественный канон: их стали резко выделять из всей остальной массы эпических поэм и противопоставлять так называемым «поэмам кикла». Под «киклом» понимали эпические произведения, которые как бы «окружали» поэмы Гомера («кикл» по-гречески значит «круг»), будучи написаны на сюжеты эпической мифопеи… Понятие кикла было известно уже Аристотелю (Analyt., II, p. 77 B, 31).
