Французы же, проводя политику прямого управления, видели развитие африканских обществ в полной замене традиционных институтов европейскими. По факту они ориентировались на парадигму «общество», в соответствии с которой Африка должна превратиться в аналог Запада в будущем. Результаты эксперимента продемонстрировали: созданные англичанами «туземные власти» утрачивали доверие африканцев, что в результате привело к краху колониального правления. Примечательно, что французы, как показывает анализ их колониальной практики, вопреки своей теории, также были вынуждены опираться на африканские традиции, хотя, в отличие от англичан, делали это неофициально (Бочаров 1992). Но и их правление, как известно, также потерпело крах.
Новый интерес к эволюционной идее обнаружился в 60-е гг. XX столетия (неоэволюционисты Дж. Стюарт, Л. Уайт, Р. Нэролл). Это совпало с эпохой деколонизации, когда на политическую сцену вышли новые государства, заимствовавшие западный тип политического устройства. Неоэволюционизм воплотился в теории модернизации, предполагавшей переход освобождавшихся от колониализма стран от «традиционного общества» к «индустриальному». Развитие виделось как разрешение основного для них конфликта между «традицией» и привнесенным Западом «модерном», который закончится победой последнего.
Советская же идеология предлагала иной путь африканским государствам – переход к социализму, минуя капиталистическую стадию, который, как утверждалось советскими теоретиками марксизма, был обкатан на примере СССР. Естественно, методологической базой в обоих случаях служила идея Универсальной Истории, правда, в различной идеологической интерпретации.
Но вскоре Африка погрузилась в эпоху «революций» и «переворотов». Сам Л. Сенгор, писавший о природном единстве и гуманизме сенегальской нации, в 1968 г. в ранге президента страны вынужден был прибегнуть к репрессиям в ответ на выступления студентов. А в 1969 г. в Алжире во время Панафриканского фестиваля культуры и искусства африканская интеллигенция единодушно отвергла негритюд как бесплодную и вредную концепцию, отвлекающую африканские народы от решения самых сложных проблем (Шабаев: 99-100).
Уже в 1970-х гг. стало ясно, что государства Африки не спешили превращаться в западные демократии. Воспринятые ранее демократические модели (как правило, бывших метрополий) к этому времени в большинстве случаев либо превратились в однопартийные и военные авторитарные режимы, выступавшие зачастую в традиционно-архаической форме, либо носили откровенно декоративный характер. Заговорили о новой волне традиционализации. В президенте страны, например, видели аналог вождя племени (Бочаров 1992: 18-19). Однако подобный подход не мог не вызывать протест даже с точки зрения здравого смысла, которому нелегко поставить на одну доску архаического вождя и современного лидера африканского государства, получившего образование в престижном западном вузе.
Всплеск архаического авторитаризма объяснялся и «рукой Москвы», тем более что политические декларации многих государств включали понятие «социализма» («африканского социализма»). В то же время было очевидно, что «демократические» режимы на самом деле мало чем отличались от «социалистических».
Крах СССР окончательно подорвал доверие к эволюционной идее. Теперь сама территория бывшего Союза, который, по мнению марксистских ученых, представлял собой венец общественной эволюции, стала напоминать африканский континент. Здесь также вместо ожидаемых демократий возникли либо архаические по форме авторитарные режимы (типа восточных деспотий), либо декоративные демократические модели. Впоследствии страны СНГ также настигла череда революций (Азербайджан, Таджикистан, Украина, Грузия, Кыргызстан), опять же преимущественно под либеральными лозунгами, но уже с известным по Африке результатом – воспроизводством авторитаризма в экономике и политике.
Сходства с ситуацией в Африке стали проявляться уже в конце «перестройки» (Бочаров 1994). Позже они стали еще более очевидными: «При всей иногда гигантской количественной разнице (степень индустриального развития, урбанизация, образование) можно зафиксировать поразительные совпадения экономико-политической проблематики, с которой сегодня вынуждены иметь дело страны СНГ и африканского континента» (Поляков: 106-110).
Возникшие реалии стали также осмысливаться в рамках «традиционного общества». По мнению С. Г. Кара-Мурзы, например, Россия и сейчас представляет собой традиционное общество, не говоря уже о предшествующих периодах ее эволюции. Вывод делается на основании анализа поведения россиян, включающего «архаические» модели, например стремление к сакрализации власти, уравнительному распределению ресурсов и др. (Кара-Мурза: 22-25).
Действительно, после «перестройки» имел место бурный всплеск архаических форм сознания. То, что африканистам было известно из жизни государств Черного континента, неожиданно пышным цветом расцвело в «самой передовой стране мира». Начался настоящий бум колдунов, различного рода магов, прорицателей и т. д., причем не где-то в сельской глубинке, а в Москве и Петербурге. Знахари и целители вещали по центральным каналам ТВ. Политики также обещали сотворить «чудо»: за 500 дней превратить государство в процветающий край с рыночной экономикой (Г. Явлинский), за 24 часа справиться с преступностью (В. Жириновский). Возникли своего рода секты, предводимые бывшими комсомольскими лидерами (например, «Белое братство» во главе с Марией-Дэви-Христос), которые нередко ставили перед собой политические цели. Недавно в российских СМИ серьезно обсуждался вопрос о возможностях баллотироваться в президенты колдуна Г. Грабового, прославившегося обещанием воскресить детей Беслана, которые погибли во время известного террористического акта. Причем, как выяснилось, многие из адептов его секты имели не только высшее образование, но и ученые степени.
По С. А. Ахизиеру, современное российское общество может рассматриваться и как «традиционное», и как «либеральное»: «Россия дает основания для обеих позиций». По его мнению, сейчас наблюдается демодернизация российского общества, возврат к более архаичным формам, так как происходит «восстановление архаических социальных структур… – причем процессу „архаизации“ подвержено большинство населения страны» (Ахизиер: 35-40).
Вновь звучат идеи об уникальности и неизменности культуры, что характерно – из уст государственных деятелей, занимающих ключевую позицию в моделировании политического процесса в России: «Для людей и их сообществ культура (курсив мой. – В. Б.) – это судьба. А судьба может складываться по-разному. И от нее, как известно, не уйдешь» (Сурков). По инициативе этого же автора, как утверждается, в отечественный политический словарь было введено понятие «суверенная демократия», которой следует Россия. Оно вроде бы не отрицает классических принципов «демократии», но в то же время «привязано» к русской культуре («народному духу»), от которой «не уйдешь». В результате новая конструкция лишь отдаленно напоминает оригинал.
Все чаще Африка сравнивается с Россией по степени коррумпированности (в мировом рейтинге РФ неизменно находится в окружении африканских государств), существующего разрыва между бедными и богатыми, уровню преступности, роли личных отношений и частных служб безопасности, запустению мелких городов и сельской местности и т. д. (Гостев). По мнению В. Шляпентоха, все это может быть адекватно понято учеными только с помощью теоретической модели феодального общества (Шляпентох). Отнесение России к «традиционному обществу» (или «феодальному») выглядит еще более нелепым. Трудно отрицать, например, быстрое развитие товарно-денежных отношений, появление значительного социального слоя не только крупных, но и средних и мелких предпринимателей. В разы выросло количество вузов и обучающихся в них студентов. Наконец, все еще актуальны и достижения в космосе, машиностроении, военной технике. Все это с трудом укладывается в представления об «архаизирующемся» российском обществе.
