Представляется, что к модели развития Востока следует подходить с другой системой координат. В свое время отец-основатель отечественной африканистики Д. А. Ольдерогге справедливо обратил внимание на проблему «колониального общества» как «особого типа социальной структуры» (Ольдерогге). Думается, что именно ее разработка могла бы существенно изменить наши представления о характере этого развития.
Если в Африке «колониальное общество» возникло насильственным путем, в ходе военных захватов, то в России гораздо раньше – в XVIII в., когда западная культура стала внедряться в «русский быт» Петром. В результате именно «колониальное общество» определило вектор исторического развития России. А. Голднер, сравнивая структуру нашего государства с африканскими колониями, приходит к выводу, что в России «был внутренний колониализм» (Gouldner: 34). Действительно, как и колонизаторы в Африке, российское государство стремилось к консервации традиционного общества, что существенно облегчало сбор налога. В частности, реформа 1861 г. также, по сути дела, была направлена на укрепление крестьянской общины путем придания ей административных функций.
Колониальное общество породило и тождественные идеологические концепции. Например, взгляды на проблему исторического развития России у «внутренних колонизаторов» складывались по той же схеме, что и у европейцев в Африке. Идеи славянофилов (народников, евразийцев) во многом характерны для английской политики «косвенного управления», «прямого» для российских «западников». Если одни выступали за использование институтов традиционного общества (или его элементов) в будущем государственном устройстве, то вторые считали необходимым внедрение западных аналогов. Культурная неоднородность российского общества начиная с XVIII в. также носит колониальный характер, когда представители правящего класса порой даже не знали языка своего народа.
Словом, колониальное общество складывается как результат взаимодействия Запада и Востока – «традиционного общества» и «современного». Возникает вопрос, как трактовать это взаимодействие? Теория модернизации, в рамках которой обычно рассматривалось развитие Востока, определяет первое как статичное, лишенное внутренней динамики. Поэтому считалось, что вектор исторического движения традиционных обществ целиком и полностью определяется представителями «цивилизации». Л. В. Поляков справедливо замечает, что когда «традиционное общество» лишается всякой возможности развития, сам процесс модернизации не может быть понят. «При таком взгляде процесс „модернизации“ остается мистически-таинственным, поскольку сам переход от „традиционности“ к „модерну“ оказывается необъяснимым и неуловимым. Вернее, такое объяснение не выходит на уровень универсальной социально-философской теории, оставаясь сознательно и принципиально этноцентричным» (Поляков: 111-112).
Данная теория не в состоянии объяснить и причин революционизма Востока, который сегодня стал его устойчивой характеристикой, что необходимо для построения концепции развития. Проведя тщательный анализ одной такой «революции» («чеченской войны»), В. А. Тишков пришел к выводу, что ни социальных, ни конфессиональных причин для имевшего место развития событий попросту не существовало. Не обнаружил он и конфликта «традиции» и «модерна», которые в советский период мирно сосуществовали. Поэтому в полном соответствии с выявленной нами выше закономерностью причина переводится в конфликт персон, в характер личных взаимоотношений Б. Н. Ельцина и Дж. Дудаева (Тишков: 48). Причина развала СССР, как мы знаем, также нередко выводится из противоборства М. Горбачева и Б. Ельцина.
Не объясняют революции Востока и классические теории. Не работают социально-классовые модели, подходившие для буржуазных революций Запада. Нельзя также считать революции Востока результатом борьбы элит, поскольку зачастую в революционном насилии принимает участие большинство населения страны. Эти революции нельзя объяснить и «восстанием бедности против богатства», так как еще классиками экономической антропологии (К. Поланьи, М. Мосс) было доказано, что «бедность» – понятие социокультурное, и сами «тузмцы» себя бедными не считали. В Африке же белый человек в колониальный период вообще наделялся простыми африканцами сакральным пиететом (Бочаров 2006: 172-219).
Поэтому очень часто причина просто выносится за рамки социума. Сегодня, как правило, источник восточного революционизма усматривается в «руке Вашингтона». Этим нередко объясняют и развал СССР, и, особенно, последний революционный подъем в Северной Африке и на Ближнем Востоке.
Принятие же концепции «колониального общества» предполагает, на наш взгляд, возврат к «традиционному обществу». Мы видели, что именно к данному понятию все больше обращаются исследователи, пытаясь анализировать процессы в развивающихся государствах, включая Россию. Считая, что именно здесь лежит «точка опоры», социологи/политологи в своих теоретических конструкциях пользуются отрывочными, порой случайными, порой устаревшими сведениями о них (как правило, из работ Э. Дюркгейма или Л. Моргана). Это и понятно, так как «традиционное общество» никогда не входило в сферу их интересов. В антропологии также не создано общей теории «традиционного общества», которая бы вскрывала его динамическую структуру, определяла его эволюционные интенции. В результате выводы делаются опять же в рамках все той же теории модернизации.
Вместе с тем богатые этнографические материалы, собранные антропологами в XX в., дают основания полагать, что традиционное общество в Африке содержало фундаментальные противоречия, которые уравновешивались традицией, находясь, таким образом, в состоянии динамического равновесия. При столкновении же с Западом это равновесие было разрушено – и оно пришло в движение. Динамика колониального общества, таким образом, во многом определялась заложенными в структуре традиционного общества противоречиями, а не противоречиями между «традицией» и «модерном».
В частности, истоки современного восточного революционизма можно объяснить социально-возрастным конфликтом, заложенным в традиционном обществе. На африканских материалах доколониального периода видно, что если старшие вопреки традиции пытались продлить свое привилегированное положение и тем самым затормозить социальный рост молодежи, то и там это приводило к «революциям» (Altricham 104-106). В колониальный же период под воздействием западной культуры социально-возрастной конфликт трансформируется в конфликт между интеллигенцией и властью, разрешение которого приводит к национально-освободительным революциям (Бочаров 2001: 39-88).
После деколонизации этот конфликт переместился в сферу властной «вертикали», которая повсеместно на Востоке является главной интегрирующей силой. Короче говоря, если правящий класс не уступает место молодежи, которая по праву (обычному праву) считает, что созрела для управления общественными делами (как это было в традиционном обществе), то происходит революционный взрыв.
Заметим, что последние «арабские революции», получившие уже название «революции менеджеров», как раз и произошли в странах, в которых длительное время правящий класс не обновлялся. Кстати, в Танзании Дж. Ньерере, авторитарный режим которого был одним из самых стабильных на континенте, периодически, как известно, обращался к бюрократии с настоятельной просьбой уйти в отставку, ссылаясь на африканские доколониальные традиции. Но в отличие от традиционных обществ подобные революции осуществляют не «туземцы», а образованные люди с соответствующими лозунгами, адекватными западной политической культуре.
Революционизм России во многом имеет то же объяснение. Социально-возрастные напряжения, судя по историческим данным XIX в., существовали и в русской общине (Бочаров 2000: 169-184). После реформы 1861 г. резко возросло число «людей с дипломами», т. е. интеллигенции, вышедших из низших слоев, которые видели обретение социальной полноценности в рамках госслужбы, доступ куда для большинства из них был закрыт. Именно интеллигенция, как, собственно, и в Африке, совершила социалистическую революцию. В СССР в сталинский период обновление аппарата осуществлялось посредством механизма репрессий, когда физически уничтожались целые поколения бюрократии на все уровнях иерархии. В результате «молодежь» удовлетворяла свои социальные амбиции. Однако подобный конфликт в рамках «вертикали» резко обострился в 80-е гг. XX столетия. Эпоха «застоя» (18 лет правления Л. Брежнева), в течение которой правящий класс практически не обновлялся, привела к геронтократизации бюрократической системы, что создало тромбы в каналах, обеспечивавших социально-возрастную динамику, тем самым предопределив крах системы. Она взорвалась изнутри, от чрезмерного напряжения, которое долгие годы испытывала вследствие неурегулированности социально-возрастных отношений внутри себя. Любые другие причины не несли в себе фатальной неизбежности ее столь быстротечного краха, о чем, в частности, писали западные советологи (The Strange Death of Soviet Communism).
