— "Pipeur ou hasardenr de dez", — повторил он со вздохом. — Старая песня. Вам она нравится, сэр?

— Очень, — ответил я. — Наверно, Вийон был великий человек. Кто еще сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы обратить воровские словечки, которые всегда отвратительны, в такую прекрасную поэзию?

— Так вы эти слова понимаете? — усмехнулся он.

— Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, — ответил я.

— Это верно.

— "Pipeur он hasardeur de dez…" С тем же успехом можно пытаться положить на стихи что-нибудь вроде этого: "А мне один черт, играешь ли ты в кости или убиваешь людей…"

— А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени не разрешают отпускать бороду.

— Я военный корреспондент, — ответил я. — Меня зовут Керш. Можете допивать.

Он осушил бутылку и сказал:

— Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. — И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. — Уф, — выдохнул он при этом, — посидеть, что ли.

Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.

— "Hasardeur de dez", — повторил он с незнакомым мне акцентом.

— Я вижу, вы читаете Вийона, — заметил я.

— Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.

— Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?

— Во Франции.

— А теперь едете домой?

— Вроде бы так.

— И кажется, не жалеете об этом.

— Да уж нет.

— Возвращаетесь из Франции?

— Из Голландии.

— А давно в армии?

— Да уж порядочно.

— Вам нравится служить?

— Конечно. Чем плохо? А вы откуда?

— Из Лондона.

— Я там бывал, — сказал он.

— А вы откуда родом?

— Что? Я… Да вроде бы из Нью-Йорка.

— Как вам понравился Лондон? — спросил я.

— Он стал получше.

— Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время — бомбежки и всякое такое, — заметил я.

— Да нет, Лондон вроде бы ничего.

— Вот если бы вы побывали там до войны, капрал…

— Бывал и до войны.

— Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, — сказал я.

— Не так уж молод, — усмехнулся капрал Куку.

— Я военный корреспондент и газетчик, — сказал я, — и потому имею право задавать нескромные вопросы. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое — Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.

И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.

— Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, — объяснил капрал. — Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?

Я немного смутился.

— Н-ну… Если не ошибаюсь, так называют человека, которому изменила жена, — сказал я.

— Верно.

— У вас есть семья?

— Нет.

— Но вы были женаты?

— Много раз.

— А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?

— Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур.

— И все в одиночку?

— Да.

— Цветы, пчелы и куры… А какие цветы?

— Розы, — сказал он, не задумываясь. И прибавил: — Может, попозже двинусь на юг.

— Это еще зачем?

— За скипидаром.

Понятно. Он просто сумасшедший. Должно быть, разум его помрачился после той страшной раны, от которой на голове остался такой ужасающий шрам.

— Вам, верно, досталось в боях, капрал, — сказал я.

— Да, сэр, порезали малость тут и там, — со смешком ответил он. — Всякое бывало.

— Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не в обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове, на лице и на руках такие — сразу видно, не от современного оружия.

— А я и не говорил, что от современного, — огрызнулся он. Потом набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. — Уф! Чем это вы меня напоили?

— Отличным шотландским виски. А что?

— Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо было. Я от такого крепкого отказался уж и не помню когда. В голову сильно ударяет. Мне такого и в рот брать нельзя.

— Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка? — с досадой сказал я.

— Виноват, мистер. Как прибудем в Нью-Йорк, я вам тоже бутылку поставлю, коли желаете, — ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.

— Скверная, видно, была рана, — заметил я.

— Какая? Эта? — спросил он. — Да уж скверней некуда. Даже мозги полезли наружу. А вот гляньте-ка… — Левой рукой он расстегнул гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший виды фонарик. — Вот поглядите…

Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика передо мной предстало нечто вроде выжженной пустыни, где отбушевала ярость стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы. Точно на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения. Ребра с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и раздробила их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и получилось что-то вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой бугристой кромкой. Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.

— Господи, дружище, вас точно разорвали пополам и потом кое-как склеили, — воскликнул я.

Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик повыше, чтобы я мог получше разглядеть — могучие мышцы его груди и живота были сплошь изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас и капрал Куку застегнул гимнастерку.

— Недурно? — спросил он.

— Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от любой из этих ран человек должен отдать богу душу. Как вы ухитрились остаться в живых, капрал? Возможно ли это?

— Думаете, вы что-нибудь видели? Ничего вы еще не видели, вот поглядели бы на мою спину… Но это после.

— Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в этой же войне вы их заполучили!

Капрал Куку расслабил узел на галстуке, расстегнул воротничок и оттянул ворот рубашки.

— Ясно, — преспокойно заявил он. — Вот гляньте, на этой войне меня ранили только сюда.

И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи. Здесь тесно лепились пять ямок — следы пуль.

— Легкий пулемет, — пояснил Куку.

— Не может быть! — воскликнул я, пока он приводил в порядок свой галстук. — Эти пули должны были перерезать сонную артерию и разбить позвонки!

— Ну да, так и случилось, — ответил капрал Куку.

— И сколько же вам тогда было лет?

— Да вроде бы четыреста тридцать восемь.

— Тридцать восемь?

— Я сказал — четыреста тридцать восемь.

Конечно, сумасшедший.

— Родились в тысяча девятьсот седьмом году? — спросил я.

— В тысяча пятьсот седьмом, — поправил капрал Куку, поглаживая шрам на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала беспросветную тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В полутьме капрал Куку поглядывал на меня алчным, оценивающим взглядом и ощупывал пуговицы на гимнастерке, словно проверяя, надежно ли укрыты от нескромных взоров его драгоценные шрамы): — Вот послушайте, — неторопливо говорил он, — я вам только чуть намекну. Ведь одни намеки вам не продать, верно? Вы же газетчик. Вы, конечно, мигом смекнете, что к чему и что вам от этого очистится, да ведь я все сразу и не выложу, так что надеяться вам не на что. А мне хоть гром греми, надо снова приняться за работу, ясно? И мне нужна монета.

— На розы, кур, пчел и скипидар? — спросил я.

Он на секунду замялся, погладил голову и сказал:

— Ну… В общем да.

— Вас беспокоит этот шрам?

— Только ежели выпью.

— А как вы его заполучили?

— В битве при Турине.

— Не знаю такой битвы. Когда она была?

— Как это когда? Та самая битва при Турине.

— Значит, вас ранили в той самой битве при Турине, да? А когда она была?

— В тысяча пятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом. Король Франсуа послал нас против маркиза де Гас. Враг стоял насмерть, но мы прорвались. Вот тут-то я в первый раз понюхал пороху.