Он был там. Сначала я ощутила это слабо-слабо, дуновением, касанием. И даже сделала шаг вплотную к его закрытой двери, уже не думая, как оно со стороны выглядит. И почувствовала его лучше. Волной. Огромной океанской волной, которую он видел, а я никогда. Волной, которая прошла сквозь меня, сквозь каждую клеточку, даря — нет, не радость, не восторг, не блаженство — покой. Словно я вернулась домой, и ничего уже больше не надо. Я оперлась лбом о его дверь, положила на нее ладони, и так стояла, качаясь в невидимых волнах его вампирской нежности, его клятого вампирского обаяния. Долго-долго, не то секунду, не то вечность. А потом застучали по коридору чьи-то шаги, я вздрогнула, опомнилась, и ушла прочь.

Наступил апрель. И Петьке исполнилось девятнадцать. Он позвал шумную компанию, и мы праздновали, праздновали, праздновали… Прошло две недели. И я тоже, вроде как, повзрослела. И даже позвала гостей. Ну, Петьку-то по любому звать. Позвала и закадычного дружка его Марка, и Регинку, и даже пару девчонок с курса, с которыми научилась находить общие темы больше, чем на три минуты — Марийку с Олеськой. И был праздничный стол, и звучали заздравные тосты.

А потом позвонили в дверь, я никого более не ждала, и открывать пошла мама. И вернулась довольно быстро с букетом белых лилий в руках.

— Курьер принес, — объявила она. — От кого неизвестно, карточки не было. Но точно тебе.

— Вот я даже не сомневаюсь, — взяла у нее цветы, вдохнула их аромат, слишком сильный и слишком приторный. Затем сломала их пополам, открыла окно и вышвырнула прочь.

«Чистые» лилии медленно тонули в грязной весенней луже, и я любовалась на эту картину с мрачноватым удовольствием. Вот бы и хозяина их — туда же. А лучше — так уж сразу в Бездну. К принцу Дракосу в гости. Родственники ж небось.

Закрыла окно и повернулась к обалдевшим гостям. И зачем я их позвала? Люди ж не цветы, их не выкинешь. Придется еще пару часов терпеть.

Варя сидела за моим столом и рисовала лошадей. Впрочем, теперь это уже был, наверное, ее стол. Она делала там уроки, приходя из школы, читала книжки, рисовала свои бесконечные картинки. И как-то постепенно мои учебники и тетрадки с этого стола исчезли, ее же, напротив, заполонили его весь. Ей явно было там уютнее всего. Повернувшись спиной к этой чужой для нее квартире, чужой и непривычной жизни, она сидела перед окном, из которого лилось на нее весеннее солнце, и рисовала своих лошадок с разноцветными гривами, витая мыслями где-то очень далеко, в своей прекрасной сказочной стране.

А я валялась на кровати, делая вид, что читаю учебник. И все пытаясь смириться с мыслью, что Варя — это навсегда. Она никуда не уйдет и не исчезнет, а у меня теперь даже комнаты своей нет, потому как решено было, что гостиная останется гостиной, «а девочки прекрасно уживутся вместе». И теперь вся комната — это узкая тропинка от двери до письменного стола, аккурат между моей кроватью и ее свежекупленным и свежевтиснутым в небольшую мою комнатку диванчиком.

Да, вот теперь-то кое-кому с ремнем-то здесь не развернуться. А впрочем, он же теперь и прийти-то в наш дом не сможет. Здесь теперь Варя живет. А вампиры никогда не заходят в дом, где есть ребенок.

Впрочем, свою квартиру крепостью я от этого не ощущала. Собственная, вернее, наша с Варей комната хранила для меня слишком много воспоминаний о боли и ненависти. И хотя шторы, по моему настоянию, давно сменили, а новые никакими декоративными шнурами уже никто не подвязывал, находиться здесь долго я все равно не могла. Потому и позволяла ей безнаказанно узурпировать все, что когда-то было моим, предпочитая готовиться к семинарам и коллоквиумам на кухне или в гостиной, а еще лучше — приходить домой не раньше, чем закроется библиотека.

— Варь, а ты верхом ездить умеешь? — спросила, взглянув на ее три тыщи пятую лошадку.

— Конечно. У меня ж папа на конезаводе работал, — я и не знала, я никогда ее про родителей не спрашивала. Боялась — больно ей будет, если спросить. А она ничего так. Вспомнила — и не плачет. Хотя… она ж ведь и не забывала никогда. Разве ж забудешь?

— Ларис, а лошади — они тоже все погибли, как думаешь?

— Не знаю, — а вот по поводу животных меня ни вампиры ни люди как-то не просвещали. — Может и нет. Или не все. И их теперь куда-то в другое место перевезли.

— Это хорошо бы. Знаешь, я, когда вырасту, на ветеринара учиться пойду. Чтоб лошадей лечить.

— Только лошадей? А кошечек и собачек как же?

— Их и без меня вылечат. А мне еще лошадок моих искать надо.

— Твоих?

— Ну, не моих, конечно, просто… знакомых моих лошадок. Знаешь, у меня лошадка была любимая, Формула, и у нее как раз жеребеночек родился, Фрегат. И папа мне говорил, что вот я вырасту, Фрегатик вырастит, и буду я на Федьке скакать…

— На Федьке? — не поняла я.

— Ну, он же Фрегат — значит, получается Федька, — пожала плечами Варя. Что ж непонятного.

— Да? Ну и какого он цвета, твой Федька?

— Гнедой. Как мама.

Да уж, объяснила. Ох уж эти малолетние лошадницы…

— Варя, а гнедой — это какой? Белый с розовой гривой? — я ткнула в один ее рисунок. — Или голубой с зеленой? — я показала на другой.

— Рыжий с черной, — Варя посмотрела на меня так, словно я с луны свалилась. — А ты что, правда не знаешь?

— Откуда? Я на конезаводе не работала. Я вообще всю жизнь о принце на белом коне мечтала, — решила перевести все в шутку, пока она не вспомнила опять о том, что нет уже ни того завода, ни тех, кто на нем работал. — Откуда ж мне знать, кто такие гнедые.

— Белых коней не бывает, — авторитетно заявила Варька. — Зря мечтала.

То-то я гляжу, ко мне вместо принца на белом вампир на черном подъехал. С конями, оказывается, накладка.

— Как же не бывает, я в цирке сама много раз видела, — не спешу соглашаться с ребенком.

— Они не белые, они серые. Коней белой масти не существует! — Варька стоит на своем.

— Почему же они серые, если они белые?

— Потому что! У них шерстинки есть черные, просто их меньше белых, и издалека не видно.

Вот уж точно. Шерстинки есть. Черные. И не факт, что у лошадок.

— Варька, а бывают лошади-оборотни?

— Как это? — поразился ребенок.

— Ну, вот она вся такая белая с невидимыми шерстинками, а потом вдруг раз — и черная вся. Теперь ты черные шерстинки видишь, а белые нет.

— Что за чушь! — возмущается Варька. Еще бы, лошадок ее оклеветали.

— А у вампиров бывает. Запросто, — говорю уже скорее себе, чем ей.

— У вампиров нет шерсти, — не понимает меня художница.

— Нет, — соглашаюсь я. — И без нее как-то справляются.

А ночью мне снится Анхен. Белый. Черный. Добрый. Злой. Любящий. Ненавидящий. Дарящий жизнь. Обещающий отнять. Мне снится запах его лилий, одуряющий, тошнотворно-сладкий запах лилий. Ну как может быть «чистым» цветок со столь невыносимым запахом? Какой вампир это выдумал? Страдавший насморком?

Просыпаюсь измученная, разбитая, с головной болью. В комнате душно, но лилиями не пахнет. И откуда взялся запах в моем сне? Собираюсь и еду в больницу. Суббота, чтоб ее. Уход за хирургами.

Ну а дальше — с разбегу, с размаху, сразу — встречаю его. Нет, сначала все так, тихо-мирно: одногруппники, лекция в стылом нашем подвальчике (блин, ну весна же, тепло на улице, солнышко, а здесь все так же холодно и промозгло, даже кофту из дома таскать приходится). А потом лестница, и мы поднимаемся по ней плотной толпой, болтая о своем, о девичьем. И тут снизу на нас накатывает, приближаясь, волна. Незримая волна вампирского обаяния, не ощутить которую — не возможно.

И разговоры сбиваются на полуслове, и даже шаг сбивается, не у меня, не у одной меня, у всех.

— Доброе утро, светлейшие студенты, — глаза светлы, улыбка лучезарна. Догнал. Нет, не спешил, не гнался, скользил, изящно и неторопливо, но так по-вампирски — быстрее всех.

— Доброе утро! Здравствуйте! — все рассыпаются в приветствиях, и взгляды их полны восторга и обожания. А я стою бледнее тени, и сердце почти не бьется, и вижу только пол под ногами. Пусть он уйдет! Ну бывают же в жизни чудеса! Я не прошу о многом, пусть просто уйдет, и все!