— И поэтому я никогда не смогу захотеть, чтобы вы сожрали меня, как мою подругу? Только вампир мог додуматься назвать это болезнью. Для людей это благо, хотя вряд ли вы сможете это понять!

— Я могу понять очень многие вещи. Например то, что это действительно может быть благом. Для группы людей. Для сообщества людей. Для всех людей в мире. Ты не услышала главного: ты такая одна. Единственная за двести лет. И люди тебе этого не простят.

— Люди? — посмотрела на него скептически. Да что он мне голову морочит? — Скажите уж честно — вампиры.

— Люди, Лариса, люди. Я с тобой сейчас предельно честен. Вампирам ты не помеха. Скорее забавная аномалия, уж прости за прямоту. А вот люди могут тебя возненавидеть, если ты дашь им повод. Свободные и разумные люди — это в основе своей дикая стая, которая не выносит тех, кто думает и чувствует иначе. Я прекрасно осознаю, что ты не сможешь нас полюбить. И чувствовать в нашем присутствии то, что чувствует все остальное человечество. И поверь, и я, и все мои соплеменники без твоей любви прекрасно обойдемся. А вот люди очень жестоко тебе отомстят, если ты станешь открыто выражать непочтение к их кумирам. Любой нормальный человек чувствует практически религиозный трепет даже при слове «вампир». Поэтому я очень тебя прошу, ради себя самой, будь аккуратней в выражении собственных эмоций.

Понятно. Начали за здравие, а кончили моралью. Не смей обижать святых вампиров. Да не пошел бы он…

— Если это все, разрешите мне уйти.

— Мне казалось, ты хотела меня о чем-то спросить.

— Уже нет, ваши «смелые эксперименты» ответили не только на ваши вопросы, но и на мои.

— Как знаешь. Надумаешь — обращайся, Для тебя у меня всегда найдется время.

Он поднялся, давая понять, что разговор закончен. И протянул мне руку, помогая встать. Руку я приняла. Безумным голодным вампиром он мне больше не казался. Вот только…

— Не понимаю, в чем ваш интерес? Моя, как вы выразились, болезнь, вампирам ничем не угрожает, соседей по парте я не заражу. Что вам до меня?

— Ну, во-первых, ты единственная девушка за всю мою жизнь, которая отказалась от моего поцелуя, — улыбнулся он. — А если серьезно — я все-таки врач, ученый, мне интересна эта проблема с точки зрения науки. И ты все же учишься на моем факультете. Я чувствую за тебя ответственность, хотя формально студенты не в моей юрисдикции… Я помню, что случилось с парнем, что имел то же генетическое отклонение двести лет назад. И не хочу, чтобы ты повторила его судьбу.

Он достал из кармана ключ и отпер дверь.

— Если возникнут проблемы — приходи, я всегда постараюсь тебе помочь. И еще раз прости, что напугал.

До конца дня была крайне тиха и задумчива. На коллоквиуме по биологии умудрилась отличиться редкостной тупостью и несообразительностью, оставив у преподавателя устойчивое ощущение, что я не только не готовилась ни секунды, но и в принципе едва ли обучаема. Это было бы, наверное, даже обидно, ведь в биологии я всегда разбиралась неплохо, не будь я мыслями все еще в том кабинете. Куратор произвел на меня весьма неоднозначное впечатление. Вежливый, рассудительный, внимательный, и при этом, — неумолимо жестокий, не задумываясь причиняющий боль, что моральную, что физическую, будь то для чистоты эксперимента или в воспитательный целях. О его причастности к смерти Лизы вообще старалась не думать. Он вампир. А вампиры — они другие. Как сказала Лизка, высшая форма любви для них — смерть. Мне не понять. Если верить светлейшему куратору — не понять никогда. Или не полюбить? Или выкинуть все это из головы и попытаться сосредоточиться на биологии?

Домой пришла поздно вечером, до закрытия просидев в анатомичке. Руки честно перебирали кости черепа, но названия их в голове не всплывали. Ну вот и откуда в черепе столько костей? Я всю жизнь искренне думала, что весь череп — это одна сплошная кость, ну ладно, две — еще нижняя челюсть. А тут сижу и перебираю, как пасьянс эти маловразумительные пластинки, силясь вспомнить их столь же маловразумительные названия. Злюсь на себя, нервно листая атлас, в тщетной попытке найти соответствия, но вместо всех черепов на свете перед глазами все равно стоит его лицо — слишком близко от моего, его губы, скользящие по щеке, все слышится его шепот: «поцеловать или укусить?» И что, вот что, он думает, я должна была выбрать? Что отвечали ему «обычные» девушки, которых он сажал себе на колени? Которые «никогда не отказывали»? Неужели умоляли его укусить? Или просили поцеловать, а он все равно кусал, и они умирали, лишенные крови, а он вытирал платочком губы и возвращался к работе? Я понимала, что боюсь его. Даже если он не может заставить меня захотеть, что помешает ему просто взять? Его врожденная вежливость и хорошее воспитание? Чернеющие на запястьях гематомы оптимизму никак не способствовали.

Придя домой, первым делом натянула старый разношенный свитер, с рукавами, закрывающими половину ладони. Спасало это ровно до ужина, потому как потом мама потребовала рукава засучить, потому как «в таком виде за стол не садятся». Я попробовала упереться, она не сдавалась, сердилась, «не в силах понять мое ослиное упрямство», а в конце просто дернула меня за рукав. И застыла, глядя на отпечаток кураторского пальца.

— Лара, это что?

Я молчала. Она потянулась за второй рукой. Та выглядела чуть лучше, но следы насилия явственно виднелись и на ней.

— Лара, не молчи, пожалуйста, откуда это? Тебя кто-то обидел? Серьезно обидел? Может, нужно вызвать врача, а потом Силы Правопорядка?

— Мама, ну успокойся, ну какие Силы Порядка, что ты выдумала! Ничего не случилось, никто меня не обидел. И уж тем более так, как ты подумала.

— А как я могла подумать? Такие синячищи! Тебя держали за руки, ты вырывалась. Скажешь нет?

— Не скажу. Держали. Вырывалась. И это все. Кости не сломаны, гематомы сойдут.

— Все? Лара, ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Нет. Не хочу. Я уже даже ужина хочу все меньше. И если ты немедленно от меня не отстанешь, так и вовсе его расхочу.

— Лариса, а тебе не кажется, что ты не настолько взрослая, как ты вебе возомнила? И просто не в состоянии пока решать все возникающие проблемы самостоятельно!

— Я смотрю, количество желающих решать мои проблемы растет в геометрической прогрессии. Спасибо за ужин.

Я выскочила из-за стола и ушла к себе, громко хлопнув дверью. Моя жизнь. Мои руки. И воспоминания — тоже — только мои!

А снег растаял. Полежал еще пару дней — и совсем исчез. Выглянуло солнце, стало тепло, словно вернулся сентябрь. Птицы, одурев от радости, вопили под окном с самого утра. Воскресенье радовало возможностью полной свободы. А на что нужна студенту полная свобода? Правильно, чтоб провести день в библиотеке. И узнать хотя бы какого цвета некоторые книги из безразмерного списка рекомендованной к прочтению литературы. А самые избранные даже попытаться прочесть и законспектировать. Вот любопытно, а преподаватели вообще догадываются, что даже забудь мы про сон, еду и посещение универа, и посвяти чтению каждую секунду своей жизни, за семестр нам все равно не успеть? Даже овладев техникой скорочтения, скорозаписывания и навекизапоминания.

Осознавая, насколько все прискорбно, из дома вышла пораньше. И затормозила перед огромной лужей, заполонившей весь тротуар, от края до края. С газона в лужу стекала жирная грязь, делая водное препятствие еще более аппетитным. Лужа, понятно, возникла здесь не впервые. И путь через нее жителям подъезда был известен. Надо было с разбегу заскочить на стоящую вдоль тротуара скамейку и, пройдя по ней, спрыгнуть с той стороны. Вот только сейчас на скамейке сидел парень.

Понятно, не на сиденье. Оно было в смерть затоптано грязными ножищами. Но вот на спинке он устроился весьма комфортно, а его широко расставленные ноги в вытертых джинсах и разношенных кроссовках безнадежно мешали мне пройти. Парень был незнакомый, в бесформенной, линялого цвета куртке и обтягивающей вязаной шапочке. Подобные шапки я не любила, и была вполне согласна с их бытующими в народе весьма неблагозвучными прозвищами. Но пройти он мне по-любому мешал.