— Ты радовался, что снова увидишь старые углы, — мысленно твердил я, — но ты забыл о войне, об оккупации, о том, что она принесла. Через ее следы тебе не перешагнуть. Ничего, кроме переклички павших, ты отсюда не унесешь. Кроме еще одной кучки пепла. Кроме теней, ничего не увидишь. Лучше сразу уезжай, это будет самое правильное.

Однако я не уезжал. Я по-прежнему кружил по узким улочкам, заброшенным, одичавшим, с деревянными, истлевшими балконами, с проломленными крышами, со старыми коваными фонарями, прикрепленными к каменным стенам наподобие бра, по улочкам, живо напоминавшим итальянские фильмы. На одной из этих улочек, среди руин, сохранились четыре колонны, соединенные арками, — остатки синагоги; они производили тягостное впечатление. Осторожно ступая, чтобы не утонуть в мартовских лужах, я неожиданно оказался на участке, где высился блок наполовину готовых домов. Для приезжего из Варшавы в этой цепочке строящихся зданий не было ничего удивительного, но после улочек, так напоминавших итальянские фильмы, новые дома несли в себе нечто действительно новое. На этой строительной площадке мое внимание привлекла девушка лет двадцати трех — двадцати четырех; ее непокрытые светлые волосы были заколоты узлом, краски лица, исключительно удачно сочетавшиеся, живые и нежные одновременно, свидетельствовали о силе и впечатлительности. Одета она была в синюю куртку и синюю юбку, обута в высокие сапоги — спасительные при провинциальной грязи.

Наблюдая за строительным участком, как человек, имеющий прямое к нему отношение, она стояла в том месте, где рабочие приступали к разбору еще сохранившихся остатков дома, в котором когда-то жил Янек Спербер. Он первый посочувствовал бедственному положению портных-надомников с Туховской улицы, и он же первый попал в тюрьму.

По-прежнему из-за каждого угла на меня обрушивались воспоминания.

Я расширял свое знакомство с историей города, посещая библиотеку. Для истории вчерашнего дня мне не особенно нужен был путеводитель, для сегодняшней — пришлось зайти в городской комитет партии, помещавшийся в бывшем доме Вейсса.

— Я не позволю разобрать амбар, — сказала в телефонную трубку девушка, та самая, которую я встретил на строительном участке. — В этой деревне крестьяне собираются основать кооператив, и мы должны сохранить этот амбар.

Я изложил женщине, сидевшей за столом, цель моего посещения.

— Второй секретарь, товарищ Малгожата, проинформирует вас, — ответила она мне, указывая на девушку, говорившую по телефону.

Писатель Ян Виктор однажды поехал в Жешовское воеводство на авторский вечер.

— Маэстро, — приветствовал его заведующий клубом, — с одной из ваших книжек я не расстаюсь.

— С которой? — спросил писатель.

— С «Отверженными», маэстро.

У меня нет иллюзий относительно моей популярности, однако второй секретарь сказал, что меня знает.

— В тот день, когда мы познакомились, в Варшаве было на сто тысяч человек больше, чем обычно: 22 июля 1949 года Варшава открывала трассу В-3. На Мариенштатском рынке я познакомилась тогда еще с одним человеком. Бразильским писателем Амаду. Какие у него пылающие глаза.

Поделившись со мной этой «информацией», второй секретарь покраснел.

— О вашем приезде мне писали… Нет, — торопливо пояснила она, — только от вас зависит, зря вы сюда приехали или не зря.

«За словом в карман не лезет и краснеет, — подумал я. — Вот тебе и второй секретарь».

— Позвольте, у польского радио пять миллионов слушателей, пусть город Б. покажет себя, — вернулся я к своим делам.

— Нет, это слишком тяжелая задача, мне она не по плечу, — защищалась она. — Ведь у нас, по правде сказать, ничего интересного…

Постепенно, однако, она разговорилась, делая паузы в самых неожиданных местах. Я узнал многое, узнал, что количество жителей составляет уже свыше пятидесяти тысяч — больше, чем перед войной. Во время оккупации сюда стекались люди из Познаньского воеводства, а после войны — с востока, одни остались, другие — нет.

Более двадцати тысяч жителей окрестных деревушек ушли в промышленность. В деревнях создаются кооперативы.

— Мы основали также кооператив в бывшей резиденции Витоса. Мы гордимся нашей школой садоводства, — продолжала она. — Деревенские ребята учатся в бывшем дворце Сангушко, ставят опыты с хлопком. Поскольку вы уже здесь, загляните также в Залипе. Вся деревня рисует — вот так вот! — рассмеялась она. — В пятьдесят первом году, когда залипянские женщины поехали расписывать пароход «Баторий», варшавские художники обалдели. Залипянки взяли ведра с красками, влезли на стремянки и безо всякого богослужения принялись рисовать. Наша сторона богата талантами.

«Ты сама, наверное, рисуешь, уважаемый секретарь», — подумал я про себя.

— В Залипе побеседуйте с гражданкой Цурыловой. В Щецине на совещании Цурылова поднимается на трибуну, все ждут ее выступления, а она обращается к министру:

— Товарищ министр, польские художницы, залипянские женщины, работают при керосиновой лампочке, как во времена короля Цвечка. Разве это не стыд? Хотелось бы мне услышать, когда нам проведут электричество.

— Так вот сразу? — смеется министр.

— Да, сразу, — Цурылова вовсе не шутит.

— Я сразу не могу.

— Так я подожду.

— Как это? — удивился министр.

— Да, потому что, если я не добьюсь от вас электричества, залипянские бабы мне житья не дадут.

— Не могу сразу, вопрос надо обсудить.

— Обсуждайте, я подожду.

— Как это «подожду»?

— А так, пожалуйста, обсуждайте.

Только после того как министр назвал месяц, день и час, Цурылова произнесла свою речь.

Я знал, где помещается школа, выяснил, в котором часу и откуда отходит автобус в Залипе, но, когда собрался уходить, второй секретарь задержал меня:

— Сегодня лучше посидите с нами, я вас представлю нашим людям, послушаете, какие у нас заботы, а завтра поедете. Вы здесь в первый раз после войны?

— Да.

Я остался. Вечером, когда я возвращался к себе, впервые с момента приезда у меня не сжималось сердце. Напротив, меня радовала улица, толпа, огни, музыка, которая лилась из репродукторов, меня радовало высокое небо, усыпанное звездами. Я отвлекся от себя и от воспоминаний и чувствовал себя почти счастливым. Сознание, что ты участвуешь в жизни, что ты кому-то нужен, преображает человека, озаряет все вокруг него. Как отвратительны места, пропаханные смертью, и как прекрасна живая жизнь!

Я уже засыпал, легонько, со вкусом погружался в пушистое облако сна, как вдруг одна мысль взбудоражила меня.

«Не думаешь ли ты, я даже сел от неожиданности, — что второй секретарь увидел тебя насквозь? Что там, на месте, она прочла следующий монолог по твоему поводу: «Он приехал в родной город, из прежних знакомых никого не застал, в городе разрушено очень немного домов, но это именно те, которые были ему дороги. Два дня уже он колесит во всех направлениях по нашему городу, который приезжие из больших городов, привыкшие к километровым расстояниям, проходят за полчаса, а потом спрашивают: «Это все? А где же город? И почему у вас всегда так тихо на улицах? У вас постоянно воскресенье?» Вот уже два дня он шагает по городу и, наверное, говорит себе: это не родина, а чужая сторона. Первая такая встреча после войны может любого человека сшибить с ног, напоить ядом и желчью, после таких переживаний любой человек уехал бы от нас с камнем на сердце, клянясь, что до конца жизни будет объезжать стороной этот город, — так что уж говорить о поэте? Разве второй секретарь не обязан в подобном случае вмешаться?» Разве ты не видишь, — подумал я, сидя на кровати, — что она не пустила тебя в Залипе потому, что не хотела оставить тебя одного, потому, что не хотела обречь тебя на дальнейшие воспоминания, которые более вредны для души, чем копченая колбаса для старого желудка?»